Хапуга Мартин

— Я не умру! Нет!

Перед глазами висел ровный круг тумана. Видно было лишь, как с одной стороны накатывают волны; они нависали, подхватывали его, на мгновение приподнимали, отпускали и крадучись отползали прочь. А следом уже шел новый вал, принимая его на свой гребень, давая возможность увидеть, как последняя волна темной массой уходит из круга. Затем он снова опускался, а впереди маячил следующий гребень, готовый повторить все сначала.

Он стал сыпать проклятиями и колотить по воде белыми ладонями, борясь с набегающими волнами. Но звуки, которые издавали вступившие в схватку тело и рот, полностью поглощались нескончаемым шумом бегущей воды. Он неподвижно завис внутри спасательного пояса, чувствуя, как холод обшаривает живот ледяными пальцами. Голова упала на грудь, слабые струйки непрерывно обдавали лицо. Думай. Это твой последний шанс. Думай, что делать.

Корабль затонул в Атлантике. За сотни миль от суши. Других судов поблизости не было. Они получили приказ идти к северо-востоку от конвоя, чтобы наладить радиосвязь. Возможно, неподалеку рыщет немецкая подлодка. Охотится за кем-нибудь из уцелевших — за «языком», или чтобы расстрелять спасатель, который придет на помощь потерпевшим крушение. Может всплыть в любую минуту, рассекая волны своим плотным корпусом, как риф, показавшийся во время отлива. Ее перископ может вспороть воду совсем рядом — глаз земной твари, победившей ритм и неизбывность моря. А может, она сейчас проходит прямо подо мной — темная, похожая на акулу. Или залегла под моими одеревеневшими ногами на ложе из соленой воды, покоится как на подушке, пока отсыпается команда. А те, кто уцелел — на плоту, китобое, шлюпке, обломках, — наверно, где-то тут, бултыхаются, скрытые в тумане за одной-двумя волнами. В ожидании помощи. Уж консервы-то у них найдутся, а может, и глоток-другой чего-нибудь хлебнуть.

Он снова стал разворачиваться, вглядываясь в туман слезящимися глазами. Сощурившись, поглядел на низкое — чуть повыше крыши — небо; обследовал круг тумана в поисках обломков или головы. Ничего. Эсминец исчез, словно чья-то рука, взмыв вертикально на целую милю, схватила его и одним махом уволокла вниз. При мысли об этой миле его тело изогнулось, лицо перекосилось. И он завопил:

— Помогите, сволочи, ублюдки, козлы, да помогите же!

Он плакал и дрожал, а холод стискивал его, как та рука, которая уволокла корабль. Медленно икая в тишине, он опять завращался в дымящейся зеленой пучине.

С одной стороны круг был освещен чуть ярче. Волны, толкая друг друга, катились к левой части этого слабого свечения; там, куда добрался свет, туман был даже гуще, чем сзади. Он повернулся лицом к светлой части круга, не потому, что видел в этом какую-то пользу для себя, а потому, что свечение вносило разнообразие, прерывая однородность круга, и еще — казалось, там чуточку теплее. Он снова стал машинально делать плавательные движения, словно ему ничего не оставалось, как следовать в кильватере свечения. В лучах света морская дымка казалась плотной. И когда его окружали пронизанные светом неутомимые бугорки зыби, вода отливала бутылочно-зеленым. На мгновение его взгляд проник прямо в глубь убегающей волны, но она была всего лишь водой — ни водорослей, ни крупицы твердого вещества, ничего плывущего, ничего движущегося, одна лишь зеленая вода, холодная, неизменная, идиотская вода. Что в ней несомненно было, так это две руки, два черных рукава прорезиненного плаща, да еще шум дыхания, судорожные вздохи. А еще шум этой идиотской стихии: догоняя друг друга, волны шептались и, наталкиваясь на препятствие, с журчанием прокатывались возле уха, подобно маленьким бурунам, набегающим на плоский берег; слышалось то внезапное шипение, то всплески, то рычание, какие-то обрывки слогов и мягкий посвист ветра. Оказавшись в яркой части круга, руки приобрели значение, но им не за что было ухватиться. Только бесконечные капли мягкой холодной стихии под ними и под борющимся, умирающим телом.

Теперь, ощутив, какая под ним глубина, он подтянул к животу свои безжизненные ноги, словно пытаясь отделить их от всей массы океана. Изогнулся, втянул зевком воздух и поднялся на гребне волны над разверзшейся пучиной. Рот раскрылся, пытаясь что-то прокричать навстречу свечению, но так и остался открытым. Потом, щелкнув зубами, закрылся, а руки принялись разгребать воду. Он с трудом прокладывал себе путь вперед.

— Эй, на борту! Ради Бога! Есть кто живой? Кто-нибудь живой! Держи правей!

Он молотил руками и ногами, неуклюже пытаясь плыть кролем. Волна накрыла его, и он резким толчком высунулся по грудь из воды.

— Помогите! Помогите! Кто-нибудь живой! Ради Бога!

Сила обратного движения влекла его вниз, но он, сопротивляясь, устремился наверх, стряхивая с головы волну. Пламя в животе распространилось по телу, а сердце мучительно проталкивало медлительную кровь во все его участки. Корабль! Слева от яркого пятна в тумане виднелся корабль! А он… он находился по носу справа или — и от этой мысли он едва не захлебнулся! — слева за кормой, и корабль уходил прочь. Но даже в этой яростной погоне человек понимал всю ее бессмысленность и невозможность — ведь корабль должен был пройти рядом всего несколько минут назад! Да, он двигался вперед, пересекая линию видимости всего в нескольких ярдах от плывущего.

Или стоял.

Он тоже перестал плыть и лег на воду. Силуэт судна был настолько неясным, едва вырисовываясь в темноте, что он не мог определить ни размеров, ни расстояния до него. Сейчас оно было повернуто носом, больше, чем когда его впервые отметил глаз. Даже опускаясь во впадину между волнами, он все равно не терял силуэт из виду. Он снова поплыл и всякий раз, поднимаясь на гребне, в отчаянии взывал:

— Помогите! Эй, кто-нибудь!

Но что же это за судно? Кривобокое, асимметричное. Авианосец? Покинутый авианосец, брошенный, обреченный затонуть? Так его уже давно потопили бы залпом торпед. Может, брошенный лайнер? Громадина. Верно, лайнер, из серии «Куин» — но почему асимметричный? Туман и солнце нейтрализовали друг друга. Лучи солнца могли осветить туман, но не рассеять. И в этой солнечно-туманной дымке неясно вырисовывались темные очертания этого некорабля, там, где ничего, кроме корабля, не могло быть.

Он снова поплыл, превозмогая внезапно наступивший страшный упадок сил. Первое острое возбуждение от увиденного сожгло в нем все горючее, и пламя едва тлело. Он упорно продолжал плыть, с усилием загребая воду руками, устремляя взгляд из-под сводов черепа, словно этим приближал себя к спасению. Силуэт двигался. Увеличивался, но четче не становился. То и дело в нижней части форштевня возникало что-то вроде носовой волны. Он уже не смотрел на корабль, но плыл, плыл, время от времени взывая о помощи и теряя остаток сил. Со всех сторон его окружала необоримая зеленая мощь, грозящая отобрать последние силы, над ним стоял туман и блеск; перед глазами пульсировало красное пятно — тело отказало, и он безучастно лежал на волнах. Над ним высился силуэт. Сквозь скрежет и глухие удары разладившихся механизмов до него доносился звук разбивающихся волн. Приподняв голову, он увидел выступающий на фоне неба риф. Рядом парила чайка. Он заставил себя высунуться над водой: волна за волной подымалась и падала, выбрасывая вверх белый столбик пены, и исчезала, словно проглоченная каменной грядой. Он начал мысленно проделывать плавательные движения, сознавая, что тело ему уже не повинуется. Между ним и скалой прошла очередная волна с тупым, странно сглаженным гребнем. Выбросила вверх струйку. Он погрузился в зеленую воду и увидел: там что-то есть, но что — не разобрал. Что-то желтое и коричневое. Услышал не хаотический, бессмысленный говор неуправляемой воды, а внезапный рев. И опустился вниз, в поющий мир с какими-то мохнатыми тенями, которые, выгибаясь, проносились возле его лица. Внезапно различимые детали напомнили сложное переплетение скалы и водорослей. Коричневые усики хлестнули по лицу, и тут, ощутив чудовищный толчок, он ударился о твердую поверхность. Контраст был ошеломляющий. Тело, колени, лицо коснулись тверди; он смог сомкнуть на ней пальцы, смог даже подержаться за нее. Рот зачем-то все еще был открыт, глаза тоже, так что в какой-то момент он тесно соприкоснулся с тремя раковинами-блюдечками, сосредоточенно их разглядывая. Они находились на расстоянии одного-двух дюймов от лица: две маленькие и одна большая. И все же переход из мира изменчивой водяной стихии к устойчивости, твердости воспринимался как нечто ужасное, апокалипсическое. Эта устойчивая твердь не вибрировала, как, например, корпус корабля, но была безжалостна, порождая панику. Никто не давал ей права становиться на пути тысяч миль воды, бесцельно катившейся по своим делам, — ее появление здесь ввергало мир в состояние внезапной войны. Он чувствовал, как его приподнимает и относит в сторону от раковин, переворачивает, дергает, бросает в водоросли и темноту. Сплетения водорослей, удерживающие его, соскользнули и отпустили. Он Увидел свет, набрал полный рот воздуха и пены. Перед ним возник лик расколотой скалы, в частоколе деревьев, выросших из фонтанов брызг, и при виде этой дрейфующей посреди Атлантики тверди его охватил ужас и он закричал, тратя на это весь запас воздуха, словно встретился с диким зверем. Его отнесло вниз, в зеленое спокойствие, затем отбросило вверх и в сторону. Море больше не играло с ним. Оно приостановило свой безумный бег и держало его мягко, несло осторожно, как охотничья собака подстреленную птицу. Какие-то острые предметы касались ног и колен. Море нежно опустило его и отступило. Что-то острое царапнуло лицо и грудь, коснулось сбоку лба. Море вернулось; ласкаясь, лизнуло лицо. Он мысленно делал движения, но ничего не происходило. Снова вернулось море, и он снова подумал: двигайся. На этот раз получилось, так как море забрало большую часть его веса. Он продвинулся вперед над острыми предметами. С каждой волной, с каждым движением он перемещался вперед. Он чувствовал, как море откатилось вниз, ощущал его запах у ног, а затем оно вернулось и уютно устроилось у него под рукой. Оно больше не лизало ему лицо. Перед ним возник какой-то образ, занимающий все пространство под сводами черепа, но ничего не прояснявший. Море снова свернулось клубком у него под рукой.