Любовь и другие рассказы

А в Тюменской области, близ Сургута, в зимней сорокапятиградусной островной тайге, где я в 19*** году перед поступлением в институт работал на буровой помбуром и жил в перевозном вагончике, отапливаемом печкой, с остальными бурильщиками, взрослыми и в летах уже мужиками, серьезными, основательными и рассудительными, которые и говорили-то всегда о серьезном, о подоходном налоге, о комбикорме, овцах и валенках, и которые каждый день в свободное от вахты время, лежа на нарах, поносили на чем свет стоит и скорость проходки, и глубину бурения, и недостаток запчастей, и меня, как молодого, и мастера, и все остальное начальство вплоть до управления включительно, а заодно и жен своих, и чужих тоже, отзываясь о них не иначе как зло и грубо, без всякого элемента томления и романтики, попросту, элементарно, чем всегда вызывали во мне внутренний протест. И которые варили каждый день себе чифир, резались ночи напролет в карты, курили без перерывов до хрипов в горле, грубо затыкали мне постоянно рот, и которые потом, позже, когда наконец хлынула долгожданная нефть, шипя и пенясь, заливая белый снег коричневыми потеками, радостно, как дети, прыгали вокруг буровой, кидали вверх шапки, тузили друг друга, валяли по снегу и мазали каждому, и мне в том числе, густой и жирной, пополам со снегом, названной потом, годами позже, во всех газетах, сводках и отчетах Верюганской нефтью лица. Так там, в Тюменской области, на сорокапятиградусном морозе, при котором в тайге стоит полнейшая мертвая тишина, и лишь изредка звонко щелкают отлетающие от стволов сухие сучки да иногда гулко и утробно трескается в каком-нибудь дереве перемерзшая древесина, там в мороз мы с мужиками для печки в вагончике кололи сухие пихтовые и такие хрупкие от холода чурки с легкостью вообще невероятной, почти без взмаха и часто от малейшего усилия просаживая топор насквозь и загоняя его по топорище в утоптанный снег под ними…

И совсем не рубились дрова из выдубленных водой и солнцем стволов даурской лиственницы, которые я пробовал рубить на Лене, в Восточной Сибири, когда был там на преддипломной практике и когда нам приходилось ночевать прямо на берегу. Стволы эти и так-то настолько плотные, что при молевой сплаве часто тонут в воде, а выброшенные на берег и обсохшие, пролежавшие не одно лето под солнцем, становятся вообще твердокаменные, и их не берет никакой топор. В костре дрова из них горят всей поверхностью сразу, жадно и распространяют черный дым.

Дальше Лены на восток, к Чукотке и Амуру, мне быть еще никогда не приходилось. Никогда я не жег в костре дров из вяза, маньчжурской липы, из тиса, о последнем даже не имею четкого представления. Никогда не видел дальневосточной черной каменной березы. Ну да, собственно, не об этом речь. Об этом даже не стоило бы и говорить, если бы не то обстоятельство, что подобное положение вещей в определенном смысле всегда еще и хорошо. Хорошо уже тем, что остается что-то на потом. Все это у меня еще впереди. И Чукотка, и каменная береза, а если по-настоящему разобраться, то впереди у всех нас еще и вся наша последующая жизнь…

Пироги по субботам

В субботу родители ждали к себе детей. Еще в пятницу вечером отец прокручивал на мясорубке мясо для фарша, а мать заводила тесто и потом ночью несколько раз вставала, чтобы посмотреть, не убежало ли оно. Тесто замешивалось двух сортов: кислое для пирогов с мясом и луком-яйцами и сдобное для булок.

Стряпать мать начинала на другой день утром.

Гремела посуда, хлопала дверка электродуховки, шипело па сковородке масло, и кухню и коридор наполнял голубой едкий дым. Отец, нахмурившись, поднимался с тахты, открывал форточку и плотнее притягивал комнатную дверь. Затем вновь ложился и принимался за журнал. Отцу уже было около семидесяти, он был худой и нервный. Пенсионер, в прошлом учитель и потомственный интеллигент. Поэтому он лежал на тахте и читал. Читал он много, всегда быстро и всегда лежа, высоко подложив под голову подушку.

Мать суетилась в кухне. Она быстро уставала и начинала через дверь ворчать на отца, заставляя делать его какие-нибудь ненужные мелочи. Громко бренчала чашками, роняла на пол то нож, то вилку, наступала на хвост кошке, замахивалась и сердито кричала на нее за это.

Готовые пироги она складывала на блюдо и, чтобы они «доходили», накрывала их полотенцем.

Когда она кончала с пирогами, начиналась уборка в квартире. Отец брал швабру и молча и угрюмо начинал мыть пол, потом, одевшись и захватив с собой полиэтиленовый бидон, шел в пивной киоск за пивом. Киоск был недалеко, но в субботу очередь была большая, приходилось стоять долго. Он мучился, но достаивал до конца.

К вечеру приходили дети. Сын Сергей, тридцати лет, инженер и автолюбитель, его жена Татьяна и трехлетний внук Костя. Дети жили в деревянном доме в большой трехкомнатной квартире, но без горячей воды и бел ванной. Поэтому ванна родителей к их приходу была вымыта матерью до блеска.

— Здравствуйте, родственники! — говорила Татьяна встречающим их в прихожей родителям. — Гостей принимаете?

— Принимаем!

— Горячая вода есть?

— Есть! — глупо и радостно отвечали родители разом и потом, улыбаясь, долго стояли в дверях комнаты, глядя, как дети раздеваются и расшнуровывают ботинки.

Сергей спрашивал про пиво. Мать, встрепенувшись, семенила впереди сына на кухню, и оттуда Сергей появлялся довольный и уже со стаканом.

Пока Татьяна и Костя мылись в ванной, сын, подобрав под себя ноги, сидел со стаканом на тахте и разговаривал с отцом о летней рыбалке. Это была их обычная тема, здесь они друг друга понимали. Мать была тут же, она слушала и ждала, когда вымоется Костя. Костя врывался розовый и с шумом, начинал гонять по комнате кошку и ронять бутылочки из-под лекарств. Бабушка уводила его на кухню и кормила пирогами, заботливо намазывая их сверху маслом. Потом она кормила Татьяну, тоже розовую и с гладко зачесанными волосами.

Последним после ванной ел Сергей. Он допивал пиво, выкуривал сигарету, и еще через час-полтора родители уже провожали детей, снова стоя с ними в прихожей.

— Ну, чао! — говорил Сергей и открывал дверь на лестничную площадку.

— Чао, чао, — старательно выговаривали родители и, спеша, еще раз повторяли «чао», а мать высовывалась еще в притвор двери крикнуть, чтобы дети непременно приходили в следующую субботу.

Когда дверь захлопывалась, родители некоторое время стояли в прихожей, потом молча расходились и еще некоторое время бесцельно бродили по квартире, пока наконец не оседали на своих местах: отец — на тахте, а мать — в кухне. И каждый принимался за свое дело.

Первой умерла мать. Она умерла осенью, проболев всего три недели. Отец теперь сам убирал квартиру, сам ходил за пивом, мыл ванну и даже сам стряпал пироги к субботе, покупая тесто и фарш в магазине. Детям он говорил, что стряпать — это даже интересно: никогда не знаешь наперед, что получится. Старился он быстро, сделался неряшливым и носил затасканный пиджак, протертый на бортах до подкладки.

Умер отец, пережив мать на полтора года.

А Сергей с женой стали ходить в баню. Баня называлась Федоровской, была тесновата и расположена далеко от дома. Но со временем они привыкли. Тем более что рядом с баней была пивная точка, и Сергею не нужно было ходить за пивом специально. Он покупал его заодно в двухлитровую банку и пил уже дома в спокойной обстановке.

Костя первое время мылся с мамой в номере с душем. Потом, когда он подрос, сделался смышленым и начал уже ходить в детском саду в старшую группу, папа стал брать его с собой в общее мужское отделение. Там Сергей тер ему спину мочалкой и водил в парную, где Костя, забравшись на вторую ступеньку, визжал от жары и восторга…

Шура Черемисин

Шура Черемисин по природе своей ленив. Не далее как вчера вечером, сидя у меня дома в кресле, сложив на животе руки и начисто отказываясь идти в магазин за покупками для поездки, он развивал свою «теорию» о том, что человека из обезьяны сделал совсем не труд.