Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес

Шевалье чувствует себя уже лучше и скоро должен вернуться сюда. Вот вам маленькая история, довольно забавная. Некий каноник собора Парижской богоматери, семидесяти лет от роду, известный янсенист, человек большого ума и безукоризненной репутации, профессор нескольких университетов, гроза молинистов ^{13} и любимец парижского архиепископа, пал жертвой своего желания посмотреть комедию. Не раз говорил он друзьям своим, что мечтает хоть перед смертью побывать в театре, ибо страстно желает воочию узреть то, о чем беспрерывно слышит толки. Однако слова его каждый раз принимались за шутку. Между тем лакей каноника не однажды спрашивал у него, что собирается он делать со старыми платьями своей покойной бабушки, которые до сих пор у себя хранит, а тот всякий раз отвечал, что они могут еще пригодиться. В конце концов, будучи не в силах долее противиться своему желанию, каноник признался этому лакею, старому своему слуге, коему всецело доверял, что намерен, воспользовавшись бабушкиными нарядами, переодеться в женщину. Лакей был поражен; он пытался отговорить своего господина от безрассудного этого маскарада, доказывая ему, что наряды эти старомодны и тотчас всем бросятся в глаза, тогда как, оставаясь в собственной одежде, ничьего внимания он не привлечет, поскольку в театре всегда полным-полно аббатов. Но каноник его доводам не внял — он боялся быть узнанным своими студентами. Он уверял, что ввиду его преклонных лет немодное платье не вызовет удивления. И вот он напяливает высокий чепец, обряжается в платье с приподнятой юбкой и всякого рода оборочками, которые в прежние времена употреблялись вместо панье ^{14}, и, явившись в таком виде в Комедию, садится в амфитеатре. Как вы понимаете, фигура эта вызывает удивление. Соседи начинают между собой шептаться, поднимается шум. Арман, актер, в тот вечер игравший Арлекина, заприметил каноника, прошел в амфитеатр, поглядел на сию странную особу, затем, приблизившись, сказал: «Сударь, мой вам совет — улепетывайте-ка отсюда, вас распознали, над вашим уморительным нарядом уже смеется весь партер; боюсь, что это кончится скандалом». Бедняга, очень смущенный, благодарит комедианта и умоляет помочь ему выйти из зала. Арман велит ему следовать за собой, но, торопясь вернуться на сцену, где уже приближается его выход, идет так быстро, что в дверях каноник теряет его из виду. Он слышит позади себя взрывы хохота, он выбегает на площадку, от которой идут вниз две лестницы — одна на улицу, другая в комнату полицейских. Незнакомый с расположением театра, каноник, на беду свою, пошел не в ту сторону и угодил прямо в эту комнату. Дежурный полицейский как раз находился там. При виде странной женской фигуры с виноватым, испуганным выражением лица он решил, что перед ним переодетый мошенник, тут же арестовал его и препроводил к начальнику полиции господину Эро ^{15}. Бедный наш профессор, заливаясь слезами, предлагал полицейскому сто луидоров, чтобы тот его отпустил, он рассказал ему всю свою историю, назвал себя, но негодяй был неумолим — должно быть, впервые в жизни отказался он от мзды, чтобы учинить этот ужасный скандал. А начальник полиции, увидев каноника в подобных обстоятельствах, был рад-радехонек, поскольку сам принадлежит к придворным молинистам, — он принялся вовсю его распекать и в присутствии многих людей назвал его имя. Янсенист плакал навзрыд. Теперь ему послано королевское предписание ^{16}, по коему обязан он выехать из Парижа за шестьдесят лье от города, не знаю уж точно, куда именно.

На этих днях господин де При ^{17}, находясь в покоях короля, облокотился о стол и от свечи у него загорелся парик. Он поступил так же, как поступил бы на его месте любой, — стал топтать его ногами, чтобы затушить, после чего снова надел на голову. В комнате от этого распространилась изрядная вонь. В эту минуту вошел король; удивившись неприятному запаху и не понимая его происхождения, он сказал безо всякой задней мысли: «Что-то здесь скверно пахнет, похоже, палеными рогами». При этих словах, как вы догадываетесь, все стали смеяться — короля и все благородное собрание так и трясло от хохота. Бедному рогоносцу ничего не оставалось, как спастись бегством.

Госпожа де Парабер рассталась с господином первым конюшим, и господин д’Аленкур теперь находится неотлучно при ней, хотя я уверена, что любовником ее он никогда не станет. Со мной она чудо как мила. Она хорошо понимает, что я не хочу, чтобы меня считали ее наперсницей; а так как она знает, что всем известен малейший ее шаг, она уже и не предлагает мне участвовать в своих увеселениях. Она постоянно твердит мне, что для нее нет большего удовольствия, чем видеть меня у себя, и всякий раз, как я только пожелаю, будет несказанно мне рада — ее карета всегда к моим услугам. Не кажется ли вам, что с моей стороны было бы просто нелепо совсем отказаться видеть ее? Да у меня ведь и нет, собственно, причин быть на нее в обиде, напротив, разве не оказывает она мне то и дело тысячу любезностей? Никто не заподозрит меня в том, что мы с ней закадычные подруги, если я все же буду время от времени с ней встречаться. Словом, постараюсь вести себя как можно осмотрительнее. Но, говоря по совести, сударыня, я ничего не заметила такого, что подтвердило бы слухи о ее новом увлечении: держится она с ним весьма учтиво, скромно и совершенно холодно. Единственное, что может показаться подозрительным, это то, что, невзирая на все толки, она продолжает его принимать. Но она говорит, что вовсе не намерена похоронить себя заживо; что откажись она сегодня принимать д’Аленкура, завтра понадобится отказать от дома кому-нибудь еще, и так мало-помалу придется разогнать всех, а от пересудов это все равно не спасет: останься она даже в полном одиночестве, все равно станут говорить, что она прогнала всех только для виду; так что она, по ее словам, предпочитает вовсе не оправдываться, а положиться на время. Прощайте, моя дорогая, мне, как всегда, бесконечно жаль расставаться с вами; но почта отправляется с минуты на минуту.

Из Парижа, 6 — 10 января 1727

Вас, должно быть, удивляет, что я так долго не писала. Но я питаю к вам слишком большую привязанность, сударыня, чтобы не льстить себя надеждой, что, несмотря на мое молчание, вы не усомнитесь во мне. Я очень часто о вас думала, и ежели уж ни разу не выразила вам своих чувств, значит, и в самом деле не было у меня ни минутки свободной. Сердце мое занято вами беспрестанно, и печаль разлуки ничуть не уменьшилась с того дня, как вы покинули Париж: каждое мгновение чувствую я, чего лишилась. Обрести друга, подобного вам, и оказаться с ним в разлуке — может ли быть что-нибудь горше? Об этом слишком мучительно думать. Поговорим лучше о другом.

Вчера вечером скончался принц де Бурнонвиль: смерть его была неизбежна: он умер и очень молодым, и очень дряхлым. Его жалеют, но никто о нем не скорбит, ибо положение его было столь горестным, что для него же самого лучше было окончить свою жизнь, нежели продолжать влачить ее в таких страданиях, — он ведь уже не в силах был ни говорить, ни дышать. Мне кажется, трудно было его душе расставаться с телом — ведь в сущности тела-то уже не было. В завещании, составленном еще четыре года тому назад, он отказал мне две тысячи экю. Я очень рада, что оно не сохранилось. Ведь те, кто ничего не знает о дружеском его ко мне расположении в ту пору, когда он бывал частым гостем господина де Ферриоля, бог знает что стали бы болтать по этому поводу. Своей наследницей он назначил герцогиню де Дюрас; он весьма щедро вознаградил своих слуг, ни один не забыт. Вас это немало удивит, сударыня, но уже через четверть часа после его кончины было решено и объявлено, что его вдова выходит замуж за герцога де Рюффека; а еще больше поразит вас то обстоятельство, что зачинщиками сего неприличия явились кардинал де Ноайль и маршальша де Грамон, матушка госпожи де Бурнонвиль (она — урожденная де Ноайль). Герцог де Рюффек — сын господина де Сен-Симона, ему двадцать пять лет. У него всего двадцать пять тысяч ливров ренты, и происхождения он, как видите, не бог весть какого, а у госпожи де Бурнонвиль рента в тридцать три тысячи ливров. Она молода, хороша собой и принадлежит к высшему свету как по рождению, так и по покойному мужу. А госпожа де Сен-Симон в большой дружбе с кардиналом де Ноайлем. Она не раз говорила о герцоге де Бурнонвиле, что он человек обреченный и как она была бы счастлива, если бы после его кончины вдова согласилась выйти за ее сына. И в тот самый час, когда герцог отдает богу душу, она спешит к кардиналу и, не дав ему даже закончить обеда, понуждает его тут же отправиться к госпоже де Бурнонвиль просить для сына ее руки. Маршальша де Грамон дала свое согласие на этот брак и сказала кардиналу, что очень этому рада, однако следует до времени держать это в секрете. Но кардинал сказал, что вовсе молчать не намерен, а, напротив того, будет всем об этом рассказывать, и таким образом известие об этом браке распространилось еще до того, как господин де Бурнонвиль был предан земле. Умер он 5-го, а 9-го были посланы извещения всем родственникам и друзьям. Все возмущаются. Свадьба будет по прошествии сорока дней. Назавтра после похорон герцогиня де Дюрас и госпожа де Майи, сестры покойного, нанесли вдове визит — она встретила их в траурном платье, под густым слоем румян, и тут же находился и ее суженый, явившийся в качестве будущего супруга. Брак этот заключается отнюдь не по сердечной склонности, любовью здесь и не пахнет. Вокруг всего этого много разговоров.