В суровый край

Проезжих становилось все меньше, и версты две путникам удалось пройти довольно спокойно. Но вот показались барские сани, запряженные парой крупных, горячих коней; на козлах сидел бородатый кучер в русском кафтане; он еще издалека пронзительно закричал пешеходам: «Берегись!» Вороные рысаки в серебристой упряжи скакали по дороге, выбрасывая из-под копыт комья снега.

В санях сидели двое, закутанные в дорогие теплые шубы и пушистые полсти, — длинноусый помещик и молодая дама под вуалью. Яан и Михкель поспешили сойти с дороги и сдернуть шапки — сани стрелой промчались мимо них; Яан все же узнал молодого барона из Наариквере.

Впереди на дороге маячил еще один пеший. Сани неслись прямо на него. Кучер несколько раз подряд крикнул ему: «Берегись!» Яан и Михкель невольно остановились. В ту же минуту они увидели, как вороные кони поравнялись с серой фигурой, кучер замахнулся, и человек скатился с дороги в снег. Громкая брань кучера, резкий вскрик и короткий смех завершили происшествие. Сани скрылись за бугром.

Яан и Михкель поспешили к человеку. На снегу сидел старик в солдатской шинели. Потирая рукой спину, он не переставая охал. Пестрый драный ситцевый платок, повязанный поверх шапки, кое-как закрывал ему уши, длинная тонкая шея была обмотана старым цветным шарфом. Шинель была вся в пестрых заплатах, а в местах, где их не было, зияли прорехи и дыры. Длинные пряди седых старческих волос выбивались из-под платка и шапки. Лицо его было скуластое, худое, все в морщинах, глаза смотрели тупо. Рядом со стариком чернел на снегу довольно большой и, как видно, тяжелый мешок.

Яан подхватил нищего под руки и помог ему встать. Ни он, ни Михкель не заговаривали с ним: ведь это был глухой Мадис. Он, конечно, не слышал окриков кучера, вот и получил затрещину. Сам Мадис, как все глухие, любил поговорить, говорил он обычно громко, почти кричал. При этом он держал руку возле уха, хотя и понимал, что все равно ничего не услышит. На свои вопросы Мадис обычно отвечал сам. Впрочем, он иногда понимал по движению губ, что ему говорят… Летом Мадиса иногда нанимали в пастухи.

— Сжалься, господи, смилуйся над нами, — плаксиво ныл глухой Мадис, покачиваясь и с трудом взваливая на плечи мешок. — Чего стоит жизнь какого-то нищего! Раздавят тебя, вот ты и отдал богу душу! Да кабы этот чертов кучер крикнул хоть разок, — знай себе скачет, не глядя вперед! Эх, несчастные мы, старики. Не прибирает нас к себе господь, ждет, когда мы совсем одряхлеем! А, и ты здесь, — заметил старик Яана, и лицо его немного прояснилось. — Ты вот газеты читаешь, слышно ли что о подушном наделе? Нет? — тут же сказал он сам себе. — Значит, ты не читаешь хороших газет. Уж давно говорят, что будут наделы давать, а в твоей газете ничего об этом не пишут! Ты бы, Яан, читал «Пярну постимеэс» [4], там обо всем пропечатано, — я от нашего старика учителя слыхал.

Яан и Михкель молча слушали солдата, и его болтовня о подушном наделе, и его бранчливая воркотня были им давно знакомы. Встречая Яана, Мадис каждый раз спрашивал, что пишут в газетах о подушном наделе. Понаслышке старик знал о давно уже прекратившей свое существование и неизвестной молодому поколению газете «Пярну постимеэс», прочие же газеты были ему незнакомы. Единственное, на что он надеялся в жизни, был пресловутый подушный надел, хотя старик и не имел о нем ясного представления. Но в его слабоумной голове прочно укрепилась надежда, что только подушный надел избавит бедный люд от всех страданий. На старика не действовали ни насмешки, ни издевательства, — он упорно стоял на своем.

Теперь они шли втроем. Мадис, прихрамывая и все еще потирая рукой ушибленную спину, без передышки болтал. Вскоре добрались до большой придорожной корчмы, возле которой стояло множество саней. И на дворе и в доме было оживленно. В удуверской корчме останавливались жители нескольких окрестных волостей по пути в церковь и обратно.

После еды Яана томила жажда, горло у него пересохло. Но на пиво не было денег, а подойти к колодцу, где сейчас поили лошадей, не позволяло самолюбие. Он, конечно, мог бы напиться воды и в корчме, но это требовало еще большего усилия над собой, ведь там людей было еще больше. Все трое зашли в корчму погреться. Михкель и Мадис, которые, как все состарившиеся в бедности люди, давно уже забыли про стыд, отпили в сенях из ведра несколько глотков воды и вслед за Яаном вошли в корчму. В лицо им пахнуло табачным дымом и едким запахом винного перегара.

Крики и смех — все сливалось в один гул. Пьющих было много, и среди них немало буянов. Особенно распоясались два молодых парня. На столе в углу, куда они то и дело подходили, чтобы приложиться к стакану, стояло не меньше десятка пустых или начатых пивных бутылок, штоф водки и валялось несколько сигарных окурков. Один из парней был невысокий, но плотный и крепкий, с толстым, тупым носом и черными волосами. Он никому не давал покоя: одного задирал, другого дразнил, третьего обнимал и тащил пить, неустанно болтал и отпускал грубые шуточки. Его приятель, худой верзила, большеротый и кривошеий, во все горло смеялся каждому слову своего дружка. Его однообразный, идиотский гогот перекрывал трактирный гам. Очевидно, это доставляло удовольствие балагуру и подзадоривало его. Чем больше гоготал приятель, тем наглее и непристойнее становились шутки горлана.

Яан знал их обоих. Одного звали Юку Кривая Шея, другого — обычно такие клички в народе широко известны — окрестили Каарелем Холостильщиком. Оба они были из волости Лехтсоо. В округе их не очень-то жаловали, это сразу бросалось в глаза даже здесь, в трактире: люди порядочные и трезвые сторонились их с заметным презрением или скрытой боязнью; над шутками и колкостями курносого буяна мало кто смеялся, еще меньше на них отвечали. Никто не хотел связываться с Каарелем и его приятелем. Где жили оба приятеля и какое занятие приносило им такой доход, что они могли пьянствовать по трактирам, — никто толком не знал. Однако можно было подозревать, что они не брезговали и «ночной работой»; рука правосудия уже однажды лишила обоих приятелей драгоценной свободы. Когда они появлялись в каком-либо из окрестных трактиров, хозяева лишний раз проверяли запоры на клетях и конюшнях и всю ночь не смыкали глаз. О прочих профессиях Юку и Каареля знали только, что первый крыл летом гонтовые крыши и иногда плотничал в городе, второй же был одно время ямщиком на почте да еще выдавал себя за опытного каменщика…

Каарель Холостильщик одним духом опорожнил стакан пива и затопал на кривых ногах к печке, у которой грелись только что вошедшие путники.

— Эй, голытьба, — заорал он притворно сердитым голосом, — что вы болтаетесь здесь, как тухлая колбаса… Помогите скупить у трактирщика всю горькую! Вот скупердяи! Пришли в трактир плеваться да чужой табачный дым нюхать? Небось карманы пусты, так ведь? Сейчас же покупайте водки, не то хозяин велит вас за дверь вымести, и так уж тут полно всякого мусора.

— Гы-гы-гы! — загоготал Юку Кривая Шея, растягивая рот до ушей. По примеру приятеля, он тоже опрокинул себе в глотку стакан пива.

— Гляди-ка, вельяотский Яан уже встал на свои ходули, — продолжал кричать Каарель, милостиво протягивая парню руку для приветствия. — Черт побери, ты так изголодался, что еле на ногах стоишь. Да и эти твои свояки выглядят так, словно у них в брюхе одни опилки.

Юку хрипло захохотал.

— Но я, ей-богу, не виноват, что вы — голодранцы и голодранцами останетесь! Работайте, как я, и у вас зазвенят в кармане монеты! Кто не умеет работать, на всю жизнь останется голодной крысой… Только стоит ли нам из-за этого ссориться? Вы мне все-таки милее, чем жирные каплуны, которые только кряхтят от важности и хвастают деньгами, добытыми чужим потом. Таких живодеров здесь немало. Есть тут и желторотые птенцы, которые транжирят украденные у отцов денежки и шумят, словно весь мир задумали взорвать.

Юку засмеялся и с опаской покосился в ту сторону, где у прилавка стояли и сидели зажиточные хуторяне и хозяйские сынки. Они не обращали внимания на вызывающие насмешки Каареля: никто еще не был достаточно пьян, чтобы лезть в ссору.