Студент-богослов

– А кто мы есть? – вежливо поинтересовался Старик.

– Армяне, – быстро ответил дядя Хосров. – Можно ли было придумать что-нибудь абсурднее? Англичанин правит своей империей. У Француза есть искусство, чтобы знать меру и задавать моду. У Немца – армия, чтобы ее обучать и бросать в бой. Русский носится с революциями. Швейцарцы управляют своими гостиницами. Мексиканцы играют на мандолине. Испанцы забавляются боем быков. Австрийцы танцуют свои вальсы. И так далее, и тому подобное. Ну а мы? Что у нас-то есть за душой?

– Луженые глотки, которые не мешало бы заткнуть? – предположил Старик.

– А Ирландцы? – продолжал дядя Хосров. – У Ирландцев – целый остров, чтоб на нем голодать и бедствовать. У Арабов – тьма племен, чтобы собрать их вместе в пустыне. У Евреев – вундеркинды-музыканты, которых они возят на гастроли. У Цыган – кибитки и гадальные карты. У Американцев – хронический невроз, который они именуют свободой, а что имеем мы, Армяне?

– Ну раз ты настаиваешь. Так что ж мы имеем?

– Манеры, – сказал дядя Хосров.

– Ты что, спятил?! – воскликнул Старик. – Нет на свете ничего более противоестественного, чем вежливый армянин.

– Я же не сказал: хорошие манеры, – возразил дядя Хосров. – Я сказал: манеры. Хорошие или плохие, нас не интересует. Вот чего у нас хватает, так это манер, а всего остального не густо. Ты хочешь спросить его, какого черта он каждую пятницу впутывается в историю. Это значит, ты хочешь спросить его о манерах. Ну так спроси. А я пойду в кофейню, поиграю в нарды часа два. Мой уход тоже манера.

– Перед тем, как ты уйдешь, – остановил его Старик, – думаю, тебе не мешало бы знать, что я собирался попросить мальчика рассказать мне об этой книге, которую написал Кьеркегор, если он ее когда-нибудь прочитает. А теперь я пойду в кофейню вместе с тобой.

Старик встал и по-богатырски зевнул. В три приема. На тот манер, на какой пишутся симфонии: очень медленно, очень живо и, наконец, медленно и живо, попеременно.

Старик вышел из дому через парадную дверь, а дядя Хосров через заднюю. Хлопнули двери, и я решил разжиться где-нибудь половинкой арбуза, потому что очень хотелось пить.

На следующий день я отправился в больницу и, затратив огромные усилия, обрел свое имя, получил свою книгу и понес ее домой читать. Неизвестный дошел до страницы 99. Угол ее был загнут, чтобы можно было легко найти место, на котором он остановился. После часа и сорока пяти минут чтения я тоже дошел до страницы 99 и решил, что мне не хочется больше читать. Я отнес книгу в публичку, и, как я и ожидал, библиотекарша заметила повреждение, посмотрела на книгу, потом на меня, пока я что-то тихо насвистывал, но ничего не сказала. Я взобрался по крутой лестнице на мезонин и возобновил поиски той богословской книги, которую надеялся найти.

Вечером я докладывал деду, что Кьеркегор, оказывается, был датчанином, родился в 1813 и умер в 1855 году после того, как провел большую часть жизни в борьбе с дьяволом, церковью и теологической заумью.

– Умер сорока двух лет от роду, – сказал Старик. – Борьба с дьяволом крайне изнурительна. М-да. Но, кто знает, если бы он не боролся, то, может, прожил бы всего двадцать два года и не оставил бы после себя даже одной книги. Ты прочитал эту книгу?

– Он написал их несколько, – ответил я. – Я прочел девяносто девять страниц из одной его книги, а потом она мне надоела.

– Что он говорит на этих девяносто девяти страницах?

– Я не уверен, но мне показалось, что он хотел сказать, что если у тебя есть все, то этого еще недостаточно.

– Так вот и бывает с теми, кто вечно борется с дьяволом, – произнес Старик. – А этот несчастный, которого ты повстречал на станции, что ты узнал о нем?

– Он умер. Вчера для него настал конец света, как он и предсказывал.

– Как его настоящее имя?

– Ну, – замялся я, – я выписал тут одно имя из госпитального журнала, которое приписывается ему, но я уверен, это еще одно недоразумение. Хотя то, что он умер, это точно. Он бы еще пожил, если бы не попал в руки столь самоуверенных людей, которые все делают с точностью до наоборот. Я уверен, что он не собирался умирать – он загнул страницу в книге, чтобы потом дочитать. Вот имя, которое я выписал из журнала – Або Могабгаб.

– Как такое может быть? – воскликнул Старик. – У Або Могабгаба я покупаю одежду, он сириец, содержит магазин на Марипоза-стрит, к тому же старше меня. Вот, взгляни на подкладку моего пиджака, видишь ярлык, ну-ка, прочитай, что на нем написано.

Я посмотрел на ярлык и прочитал вслух:

– Або Могабгаб.

– Великолепный образчик американской практичности и теологической точности, – сказал Старик. – Человек погибает, а пиджачный ярлык обретает бессмертие. И все же мы пока живы, несмотря на ужасную практичность и безукоризненную точность. Спасибо за рассказ о евангелии от Кьеркегора. Я и сейчас охоч до учения, но лучшее евангелие – это евангелие крестьянина. Лозу сажают так-то. Так за ней ухаживают. Так оберегают от кроликов. Так собирают виноград, а вино делают так. А изюм делают так. Зимой подрезают ветки, а весной поливают лозу. Ну какое еще евангелие может быть приятнее, если все это происходит на свежем воздухе? И к черту все эти душегубки, в которых сидят бедные люди и вводят себя в заблуждение. Когда они заканчивают работу, разве они не идут домой и не съедают тарелку вареного изюма с ломтем черного хлеба, или выпивают стакан вина с бараниной, или съедают гроздь винограда с сыром и печеньем?

– Да, наверное, – сказал я и пошел домой.

Там я проработал целых три часа на дворе. Дядя Хосров сидел на ступеньках на заднем крыльце и наблюдал за мной.

Наконец он поднялся и сказал.

– Ну, ради Бога, что еще на тебя нашло? Зачем ты терзаешь этот виноград? Ты и так его измочалил, словно он – дряхлый старик, а еще недавно он был похож на прекрасного, мечтательного юношу. Красота материи в ее несовершенстве. Только глупцы стремятся к совершенству, которое есть не что иное, как смерть. Пусть совершенство само гоняется за тобой. Тебе не нужно его искать. А теперь иди в дом, садись и съешь половинку холодного арбуза. Ты – несовершенен, лоза – несовершенна, но ты можешь поесть арбуза и спустить воду, ну так вперед.

«Что за ерунду он несет?» – думал я, но по мере того, как я поглощал арбуз, мне стало казаться, что дядя Хосров, быть может, и есть самый лучший на свете студент-богослов.

1948