Торжество смерти

Он сильно вздрогнул от боли. Ипполита спросила его мягким голосом:

— Что с тобой? О чем ты думал? Он ответил:

— О тебе.

— Как?

— Дурно.

Ипполита вздохнула и спросила: Хочешь — пойдем?

— Пойдем, — ответил он.

Они встали и направили шаги по той дороге, по которой пришли. Ипполита сказала тихо и со слезами в голосе:

— Какой печальный вечер, мой друг!

Она приостановилась, точно хотела вдохнуть в себя печальную атмосферу умирающего дня. Все было тихо кругом. Пинчио был совершенно пуст и окутан фиолетовой дымкой, в которой колокольни и статуи белели, как привидения. На город внизу спускался туман. Падали редкие капли дождя.

— Куда ты пойдешь сегодня вечером? — спросила она. — Что Ты будешь делать?

Он ответил в унынии:

— Я не знаю, что буду делать.

Мучаясь, будучи вместе, они с ужасом думали о хорошо известных им еще более тяжких страданиях, вскоре ожидавших их. Оба знали, как воображение будет ночью терзать их беззащитные души.

— Если хочешь, я приду к тебе сегодня ночью, — робко сказала Ипполита.

Глухое раздражение терзало душу Джиорджио, и побуждаемый непобедимым желанием мстить и быть злым, он ответил:

— Нет.

Но сердце говорило ему иное: «Ты не сможешь оставаться вдали от нее сегодня ночью, не сможешь, не сможешь», и, ясно сознавая невозможность этого, несмотря на слепое враждебное подзадоривание, он как бы вздрогнул внутренне, точно гордость его умирала, побежденная охватившей его сильной страстью. Он повторил про себя: «Я не смогу оставаться вдали от нее сегодня ночью, я не смогу этого», чувствуя, что какая-то посторонняя сила побеждает его. Жуткое ожидание чего-то трагического зародилось в его душе.

— Джиорджио! — испуганно воскликнула Ипполита, сжимая его руку.

Джиорджио вздрогнул. Он узнал место, где они останавливались поглядеть на пятно крови, оставленное самоубийцей внизу на тротуаре, и спросил:

— Ты боишься?

Она ответила, продолжая сжимать его руку:

— Немного.

Он отделился от нее и, подойдя к парапету, наклонился над ним. Мрак уже окутывал улицу внизу, но ему казалось, что он видит все-таки черноватое пятно, так как представление о нем ясно сохранилось в его памяти. Под влиянием впечатлений этого вечера призрак мертвого тела смутно встал в его уме: неясные очертания молодого тела с белокурой окровавленной головой. «Кто он? Почему он лишил себя жизни?» Он увидел себя самого мертвым в таком же положении. Несколько бессвязных мыслей быстро прорезали его ум. Он увидел, точно освещенного светом молнии, своего бедного дядю Димитрия, младшего брата отца, кровного родственника, — самоубийцу: лицо под черным покровом на белой подушке, длинная, бледная мужественная рука, на стене подвешенная на трех цепочках серебряная лампадка для святой воды, изредка качавшаяся с легким звоном при дуновении ветра. «А что, если я брошусь вниз? Небольшой прыжок вперед, быстрое падение, потеря сознания при прорезывании пространства!» Он представил себе удар тела о камень и вздрогнул. Но сейчас же все его тело охватило какое-то чувство отвращения, тягостное и в то же время странно-приятное. Воображение представило ему прелести предстоящей ночи — сладко уснуть и проснуться наутро с наплывом нежности, таинственным образом накопившейся во время сна. Мысли и образы сменялись в нем с поразительной быстротой.

Он обернулся и встретил устремленный на него взгляд Ипполиты; он понял, что выражали ее большие расширенные глаза, подошел к ней и ласковым обычным движением взял ее под руку. Она крепко прижалась к его руке. Оба почувствовали внезапную потребность прижаться друг к другу и в забвении слиться воедино.

— Запирают, запирают!

Крики сторожей нарушили тишину под деревьями.

— Запирают!

После этих криков тишина казалась еще более тягостной. Громкие крики сторожей произвели на обоих любовников неприятное впечатление. Они ускорили шаги с целью показать, что слышали крики и собирались уходить, но настойчивые голоса продолжали повторять в разных направлениях по пустынным аллеям:

— Запирают!

— Проклятие! — воскликнула Ипполита с досадою, нетерпеливо ускоряя шаги.

На колокольне Тринита де Монти прозвонили Angelus. Рим походил на огромное серое бесформенное облако, спустившееся на самую землю. Там и сям в ближайших домах внизу краснели окна, расплывшиеся в тумане. Падали редкие капли дождя.

— Ты придешь ко мне сегодня ночью, неправда ли? — спросил Джиорджио.

— Да, да, приду.

— Скоро?

— В одиннадцать.

— Если ты не придешь, я умру.

— Я приду.

Они взглянули друг другу в глаза и обменялись опьяняющим обещанием.

Он спросил, охваченный порывом нежности:

— Ты простишь меня?

Они снова поглядели друг на друга взглядом, полным бесконечной любви.

Тихим голосом он произнес:

— Ненаглядная! Она сказала:

— Прощай. Жди меня в одиннадцать.

— Прощай.

Они расстались на Грегорианской улице. Ипполита пошла вниз по улице Капо Ле-Казе. Джиорджио глядел, как она удалялась по мокрому тротуару, блестевшему при свете витрин. «Вот она оставляет меня, возвращается в незнакомый мне дом к своей обычной вульгарной жизни, сбрасывает идеальный покров, которым я окутываю ее, и становится другой, обыкновенной, женщиной. Я ничего больше не знаю о ней. Низменные нужды обыденной жизни охватывают, занимают и унижают ее. — Из цветочной лавки на него пахнуло фиалками, и в сердце его зародились неясные желания. — Ах, почему мы не можем устроить нашу жизнь соответственно нашим мечтам и жить всегда только друг для друга».

2

Было десять часов утра, когда лакей пришел будить Джиорджио. Он спал крепким сном молодого человека, проведшего ночь, полную любви.

Он ответил лакею недовольным тоном, поворачиваясь на другой бок:

— Меня нет дома ни для кого. Оставьте меня в покое.

Но из соседней комнаты послышался голос назойливого посетителя.

— Извини, что я настаиваю, Джиорджио. Мне крайне необходимо поговорить с тобой.

Он узнал голос Альфонса Экзили, и дурное настроение его еще более ухудшилось.

Экзили был его товарищ по школе, человек с весьма ограниченными умственными способностями, разорившийся из-за карточной игры и пьянства и превратившийся в авантюриста в погоне за деньгами. Он мог казаться красивым, несмотря на то, что порок испортил его лицо, но в его манерах и во всей его внешности было что-то неблагородное и вкрадчивое, обнаруживающее человека, принужденного подвергаться постоянным унижениям и искать способа выпутаться из неловкого положения.

Он вошел, подождал, пока лакей вышел из комнаты, и, принимая довольно развязный вид, сказал, наполовину глотая слова:

— Извини, что я обращаюсь к тебе, Джиорджио. Мне необходимо уплатить карточный долг. Помоги мне. Сумма маленькая — всего триста лир. Извини, Джиорджио.

— Ты, значит, платишь карточные долги? — спросил Джиорджио, с полным равнодушием нанося ему оскорбление. Он не сумел окончательно порвать с ним сношения и при встрече относился к нему с необыкновенным презрением, пользуясь им, как палкой, которой отбиваются от гадкого животного. — Ты удивляешь меня.

Экзили улыбнулся.

— Полно, не будь гадким! — сказал он просительным тоном, как женщина. — Ты ведь дашь мне эти триста лир? Даю тебе слово, что завтра же верну их.

Джиорджио расхохотался и позвонил. Явился лакей.

— Отыщите связку маленьких ключей в моем платье там, на диване.

Лакей отыскал ключи.

— Откройте второй ящик стола и дайте мне большой бумажник.

Лакей подал ему бумажник.

— Ступайте.

Когда он вышел, Экзили спросил с полуробкой, полусдержанной улыбкой:

— Может быть, ты дашь мне четыреста лир?

— Нет. Получай, это последние. Теперь уходи. Джиорджио не подал ему денег, но положил их на краю постели. Экзили улыбнулся, взял деньги и, кладя их в карман, сказал тоном, в котором звучали лесть и ирония: