Избранное

Исполинское кладбище: не обойти его и не измерить.

И ни души окрест.

Один только седовласый мужчина упорно карабкается вверх по склону; он намеревается выступить в качестве маклера по приобретению недвижимости. Вот он уже обзавелся палкой: вырванная среди виноградника тычина хоть немного облегчает подъем.

Время от времени человек осматривается по сторонам. У него назначена встреча.

В селе ему сказали только, в каком направлении идти.

Но в этих краях он не впервые.

Мужчине надо добраться до старой давильни, которая, неведомо с каких времен, стоит без соломенной крыши и с обвалившейся трубой; надо узнать цену и условия продажи этой развалюхи. «Примечайте, — посоветовали ему, — где поднимается дымок, там давильня, неподалеку от той, что вам нужна».

Предметом торга сейчас могут быть только стены давильни, прежде содержимой в порядке и приносившей доход. В длину строение занимает метров тридцать с лишком. С оголенными перекрытиями — прокопченными стропилами и потемневшей опорной балкой, — давильня застыла на поле подобно скелету гигантской рыбины, точно ее в половодье выбросило когда-то давно на сушу.

Ну, так где же он, тот самый дымок, который должен направить путника к хозяину допотопного чуда-юда?

А, вон из той небольшой лощины поднимается струйка.

Светло-голубой дым (значит, жгут сучья плодовых деревьев) штопором ввинчивается в голубое небо, и идет он не из трубы и вообще не из самой халупы. Костер под открытым небом раскладывает какой-то угрюмый старик — на приветствие он попросту не отвечает.

Эта давильня не годится и в дальние родственники той, что, как говорили, намечалась к продаже. Она даже в лучшие свои времена, по-видимому, больше походила на погреб, вырытый на склоне холма. Спереди к погребу пристроили небольшую клетушку, какая требовалась, только чтобы поставить виноградный пресс да хранить садовый инструмент и опрыскиватель.

Но время разрушило и эту пристройку, да так основательно, что некогда сложенные из бутового камня стены ее теперь едва доходили до колен. Так что дверь собственно погреба стала наружной дверью самой давильни.

А перед дверью погреба, ныне же под открытым небом, горит костер из плодовых деревьев; от него вздымается дым, красивый в своей строгой прямоте и удивительно гармонирующий с замкнутостью и неподвижностью самого старика.

Потому что первой фразой его было:

— Не продается.

У старца глаза домашнего кролика: красные. Хотя вообще-то у него красноваты одни только веки, лишенные ресниц. И краснота эта отражается в светло-голубых глазах, как розоватость небес — в стоячих водах. Седовласый мужчина сдержанно отвечает: зачем-де тогда его заставили топать в такую даль, да еще по бездорожью и в снег.

Старик меряет незнакомца взглядом. И только потом удостаивает ответом, в тоне его звучит такая же сдержанность:

— А я никого и не звал сюда. Сказал только, что буду здесь. Да еще зятю велел передать, пусть заходит с бидоном, если пожелает.

Но все же старик привстает, не снимая ладоней с колен. Точно аршины, поочередно выпрямляет свои сухопарые, острые, как доски, ноги. Приличия ему известны:

— Присаживайтесь, раз уж пришли.

И поворачивает к винному погребу.

В погребе старик возится так долго, что, когда выносит оттуда глиняный щербатый кувшин, седовласый мужчина успевает сдружиться с костром, как с собакой: ломает ветки и сует их в благодарную пасть огня.

— Подвал этот тоже ваш?

Нет; оказывается, старик снимает его в аренду, с прошлого года, за полбочонка вина.

Гость не допытывается, почему так задешево; тут и самому догадаться нетрудно.

Наверняка и подвал не слишком надежен; и протекает, должно быть. Потому что этот подвал для бочек вырыт не в горе позади давильни, а прямо внизу, под нею. Отчего и само строение кажется двухэтажным: давильня с открытым очагом и отгороженная каморка с отдельной печуркой, которую можно протапливать снаружи, подбрасывая уголья из очага.

— Собираетесь отремонтировать? — спрашивает гость.

— На какие шиши?

Эта сторона дела гостю знакома лучше, чем хозяину. На ремонт хибары и погреба понадобилось бы тысяч тридцать-сорок.

— Давильня не простоит и зиму. А сейчас могли бы получить за нее хоть какие-то деньги…

— На что?

То есть зачем ему деньги? Пауза перед фразой позволяет понять слова старика в более широком смысле. Зачем ему теперь и вся эта жизнь?

Гость про себя соглашается с ним. Красная цена этой развалюхе-давильне — восемь или десять тысяч форинтов. Невелико богатство.

Правда, на будущий год, когда постройка окончательно рухнет, упадет и цена на участок. Понизится ровно на ту сумму, какую придется отдать, чтобы вывезли ни на что не пригодный бутовый камень, за расчистку земли.

— Сколько вина получаете с этого участка?

— Это вино — бурда, если сравнить его с тем, что давал мой виноградник в прежние годы, а в хороший урожай я получал до тридцати гектолитров! Но самый участок откупили у меня три года назад, за тысячу форинтов. Теперь по крайней мере хоть эта забота с плеч долой.

— И вы отдали за тысячу форинтов?

— Не я отдал, могли бы догадаться: откупили у меня.

Из этих слов можно понять: слава богу, наконец-то землю прибрали к рукам; неважно, кому она отошла: сельскохозяйственному кооперативу или государственному хозяйству. Зато хоть налог платить не придется.

И с тех пор участок никто не обрабатывает. Нерентабельно. Технике сюда не добраться, пожалуй что, даже трактору не вскарабкаться.

Эти виноградники у подножия леса мертвы. Когда сойдет снег, будет видно, что рука человека не касалась виноградной лозы четыре-пять лет; если не все десять-пятнадцать. Почва по крутым склонам способна дать урожай, но лишь тому, кто не пожалеет для нее пота и крови. Правда, он и получит взамен настоящее жидкое золото.

Гостю все это доподлинно известно. Он поднимает стакан, смотрит вино на свет, затем окидывает взглядом ближайшие ряды виноградника.

— Это вы мотыжили?

— Я, еще нынешним летом. Тут покамест еще каждая бороздка полита моим потом.

— А что будет дальше?

— Теперь мне подняться сюда и то тяжко.

Старик делает паузу, и смысл ее ясен без слов: уж, видно, придется поискать другого дурака, кто полезет сюда мотыжить ради одного удовольствия покопаться на клочке своей земли.

Гость отпивает вина, но стакан опорожнен лишь на три четверти. Таковы неписаные правила приличия при угощении в любом винном погребке, когда тебе не наспех сунули в руку стакан, а усадили за стол и принимают как званого гостя.

Хозяин — тоже блюдя приличия — хотел долить. Но рука его неожиданно так легко подняла кувшин, что он не мешкая отправился в подвал, чтобы снова наполнить кувшин.

Гость последовал за хозяином.

Початая бочка находилась в самой глубине подвала. Пришлось зажигать огонь. Свечу взял гость и держал ее над головой, пока старик возился с цедилкой. При язычке свечи тускло блеснул старый садовый нож, каким подрезают лозу. Гость взял его с полки. Широкое серповидное лезвие и наружную сторону, используемую в качестве топорика, покрывала сплошная ржавчина. Гость провел большим пальцем по обеим сторонам ножа.

— Давно же его не брали в руки.

— А ведь раньше я сам его и точил. Острый всегда был, что твоя бритва…

— Таким вот ножом и подрезали?

— Пока не завелись эти новомодные секаторы, только им я и управлялся. Потому как он лучше старых ножниц для подрезания. А вы почем знаете, для чего годен эдакий нож?

Гость не отрицал: ему только по книгам известен этот надежный, но давно уже списанный в расход инструмент. Рисунок его встречается еще в фолиантах, повествующих о жизни древних римлян. В точности такой формы ножом обрезали, прививали, отсекали верх лозы античные виноградари. А может, и раньше еще им орудовал праотец Ной.