Дивертисменты

Доченьке долго еще не довелось встречать Человека с Золотыми Зубами. Произошло множество событий, которые должны были отвлечь ее от этого воспоминания: покупка мебели и домашней утвари (были тут и зеркала, и тумбочки, и стенные зеркала в рамах с подсвечниками, и козетки, и круглые столики на одной ножке, и картины с сумрачными скотными дворами, и натюрморты для столовой!), благодаря которым старому, запущенному дому в Серро надлежало' соответствовать духу того времени, когда было получено неожиданное наследство, а к тому же дивные посещения салона модистки и внимание к визитерам, которые, под видом соболезнования, объявлялись то сокрушенными парами, то деликатными трио или шумными квартетами, чтобы поглазеть на перемены и оставить свидетельства своего прежнего неизменного участия в судьбе двух бедных женщин, которые благодаря стараниям одного из дряхлых родственников стали очень даже не бедны. Обворожительно бледная Доченька, казалось, со дня на день сбросит свою черную сетчатую вуаль, чтобы, подобно прелестнейшему статному облачку, испариться, вознесясь к сумраку, вечно клубившемуся возле потолочных балок. Болтливый гомон клонил ее головку чуть ли не к сложенным на юбке рукам. Время от времени Доченька позволяла себе улыбнуться и несколько озадачивала тех, кто замечал, как в ее потухшие глаза, подобно вспышке, возвращался взгляд, через мгновение гаснувший. Что касается канарейки, то она стала объектом все новых и новых нежностей. Доченька даже вышила для ее клетки чарующее, окаймленное незабудками покрывало.

Наконец, почти через год, Доченька снова встретила его на бале-маскараде. Она протанцевала с разными кавалерами почти ночь напролет, хотя и вопреки желанию, сама не ведая зачем. Ее мать, сидя в окружении столь же дородных сеньор, видела, как она промелькнула раз-другой в своем абсолютно геометрическом одеянии с большими, широкими, шумно шуршащими юбками, вызывающе прямая. Материнское «ну-как-доченька-делишки» сопровождалось то быстрыми, то обморочными движениями необъятного андалузского веера в левой руке, который, вяло закрывшись, словно бы смирялся с поражением, когда она разочарованно видела, как очередной унылый Пьеро или безразличный Домино с холодным реверансом покидал ее Доченьку. Когда музыка утихала, Доченька томилась, но это было томление мраморного цветка, отвергавшего какое-либо романтическое сочувствие. Однако снова находился кто-то, кто не мог противиться ее очарованию и увлекал за собой в игру шуршащих безжизненных окружностей на середину водоворота, под бдительное порхание веера в старушечьей заводи. Во время одного из очередных отплытий матери привиделись в одном из зеркал некая вкрадчивость, порыв, грациозное и бойкое продвижение, и она увидела Доченьку, парящую из зеркала в зеркало в руках бледного Арлекина в маске. И когда Арлекин полнолунно улыбнулся, из его рта выбился золотой блеск.

После этого бала Доченька снова не видела его несколько месяцев. Ее вялый аппетит довольствовался только рисом; если какое-нибудь платье плохо ее облегало, она тут же безжалостно его рвала, а порою случалось так, что она с размеренной яростью била что ни попало. Она утратила малейший интерес к новостям моды, которые, к слову сказать, на пароходах Испанской Трансатлантической компании прибывали несколько увядшими, отказывалась покидать дом, стала небрежно ухаживать за волосами, а как-то утром выпустила на волю канарейку. Мать уступала ее все растущей заносчивости и, с каждым разом все больше растерянная, не решалась осуществлять намерения, связанные с устройством праздников и приемов. Однажды утром, когда Доченька возвращалась с мессы, какой-то кабальеро церемонно поздоровался с нею, и это был Человек с Золотыми Зубами. Она покраснела до кончиков ногтей (к тому же в тот день она не была напудрена) и, схватив мать за руку, чуть ли не побежала. С той поры она соблаговолила снова выходить, хотя дома вела себя по-прежнему: если вырез на платье был ей не по вкусу, у нее перекашивало от злости рот; она дошла до того, что разбила большое зеркало вместе с его серебряной оправой. Что же до Человека с Золотыми Зубами, то время от времени его можно было видеть то отраженным в витрине лавки с заморскими товарами, то выглядывающим из окошка экипажа, а то внезапно обернувшимся в дверях, когда лошади, наоборот, уносили прочь не его, а Доченьку.

И снова она перестала встречать его, хотя теперь он снился ей чуть ли не каждую ночь. Проснувшись, она забывала перипетии очередной встречи, и, как ни старалась, от сна ей оставался лишь блеск золотых зубов в тумане. Матери она не говорила об этом ни слова, наоборот, тысячами остроумных способов с удовольствием подливала масло в огонь материнского беспокойства. Скажем, переставала есть (что отменно донимало родительницу), остужая холодным взглядом ее улыбку, когда та, приготовив какое-нибудь изысканное яство, очень надеялась, что оно понравится Доченьке. Снова к ней пришли утомление, безразличие. Она достала сохраненное с бедняцкой поры платье и запретила горничным без крайней надобности входить к ней, одевание с каждым утром становилось для нее все более ненавистным делом. Некоторые из бесчисленных пуговок оставались не-застегнутыми, а нижние юбки постыдно выглядывали там, где меньше всего должны были бы. Так как выбор платья на очередной день заставлял ее умирать от скуки, она надевала прежнее, мятое и покрытое пятнами. В конце концов она стала проводить целые дни в своей комнате, названной матерью «постоялым двором». Бледная, с неприбранными черными космами, безразличная ко всему или кипящая от злости Доченька выглядела блистательной ведьмой, так что мать чахла от разочарования и печали.

Потом потянулись недели, в течение которых Человек с Золотыми Зубами не являлся ей даже во сне. Как-то вечером, когда мать под любовным приглядом розового абажура вязала для нее шаль с большим, чем обыкновенно, рвением, отворилась дверь в гостиную и с шандалом в руке показалась Доченька, глаза которой поблескивали, как два отполированных черных камня. Она углубилась в прихожую. Несчастная, дрожащая от страха мать последовала за ней. Девушка кивнула на маленькую дверку в больших входных дверях, и мать послушно отодвинула засов. У ограды садика виднелся силуэт высокого человека, но различить можно было лишь белое пятно рук, покоящихся на рукоятке трости. Тревожные облака открыли луну, и глаза его блеснули, как две маленькие металлические пластины. Мать как можно тише затворила дверку и без сил прислонилась к ней. «Доченька, – прошептала она, – это дьявол, – и добавила про себя в страшной тишине: – Жить тебе с ним в аду». В отблеске свечи по губам Доченьки скользнула пунцовая змейка, но она ничего не сказала.

В последний раз Доченька встретила Человека с Золотыми Зубами на борту парохода «Мария Кристина». Благодушный в своих круглых очках, лучший врач Гаваны порекомендовал морское путешествие, и мать Доченьки, услышав этот совет, ожила. Наконец-то после столь долгих мучений в четырех стенах можно было не только помочь девушке, но и показать всему миру, как блестят старинные испанские монеты! Ее радость не знала границ. Даже Доченька, похоже, чуть оттаяла и благосклонно отнеслась к идее заняться приготовлением туалетов для путешествия. Правда, ее поведение все еще омрачало наивные восторги матери: с портнихой она разговаривала с высоты своего надменного взгляда так сухо, будто была императрицей, а негодование, с каким она сорвала с себя три первые шляпки, которые ей примеряла шляпница, было столь яростным, что непоправимо испортило кружевные гардины. Как бы там ни было – вот они сидят за длинным столом в салоне– ресторане, омытые торжественным светом, проникающим через многоцветные стекла огромного окна, пользуясь на третий день путешествия случаем впервые сидеть по правую руку самого капитана. Парад первых блюд показался матери довольно безвкусным – вопреки убедительным разъяснениям гаванского врача, она не могла не вглядываться в бесчисленные жующие рты, за разнообразной растительностью которых – за простыми усами, а также за сложными сочетаниями усов и гаванских сигар, узких бородок, бакенбардов и эспаньолок – было трудно выследить жуткий блеск. Так что единственно настораживающим было лишь пустое кресло, чей пурпурный плюш отсвечивал роковой опасностью. Но предупредительный капитан, склонившись к ней, доверительно сообщил, что долженствующий сидеть на этом месте еще хуже переносит качку, чем они с Доченькой, и его не вытащить из каюты ни за какие посулы. Облегчение, вызванное очевидной хилостью отсутствующего пассажира, несколько уменьшило ее настороженность. И после обеда, оставив Доченьку под руку с капитаном на палубе (никогда прежде она не выглядела столь дивно и горделиво, с этим алмазным блеском в глазах, огромных, как две ночи!), она спустилась в свою каюту, чтобы ублажить себя сиестой.