Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

— Знаете ли, — сказала Нина, после некоторого молчания, — жить в Нью-Йорке и жить здесь, величайшая разница! Здесь всё так разнообразно, так дико и так очаровательно! Никогда ещё ничего я не видела уединеннее и пустыннее этих лесов. Здесь вы проедете целые мили, и ничего не услышите, кроме невнятного говора сосен, который мы слышали сию минуту! Наш дом (вы ещё в нём ни разу не были) стоит совершенно одиноко, в нескольких милях от других домов. Я так долго жила в более людной и шумной стороне, что теперь он кажется мне очень странным. Я не могу ещё привыкнуть к этому пустынному виду. Я становлюсь от него и серьёзнее и печальнее. Не знаю, понравится ли вам вид нашего жилища. Многое приходит в ветхость; впрочем, есть и такие предметы, которые никогда не ветшают; папа наш очень любил деревья и кустарники, и от-того у нас их гораздо более обыкновенного. Вы любите деревья?

— Да; я могу назвать себя древопоклонником. Я не могу уважать того человек, который не имеет уважения к живому дереву. Единственный похвальный поступок, сделанный Ксерксом, состоит в том, что он, будучи восхищён красотою явора (белого клёна), повесил на него золотые цепи. Это допускает идею о существовании поэзии в варварстве того времени.

— О! — сказала Нина. — Помнится, я что-то учила о нём в этой скучной, несносной истории, но ничего подобного не читала. К чему же он повесил на клён золотые цепи?

— Лучшего он ничего не мог придумать к выражению своего восторга.

— Знаете ли что? — сказала Нина, внезапно сдерживая лошадь, — я никогда не могла сродниться с мыслью, что эти люди, о которых мы читаем в историях, жили когда-то и, подобно нам, чувствовали. Мы учили уроки, заучивали трудные имена и события, в которых с одной стороны было убито сорок тысяч, с другой пятьдесят; за то и знаем теперь не больше того, знали бы, вовсе не уча истории. Так обыкновенно учились мы в пансионе, кроме прилежных, которые хотели быть учёными или сделаться гувернантками.

— Воображаю, как интересна должна быть история в подобном изложении, — сказал Клейтон, смеясь.

— И опять как странно, — сказала Нина, — что эти люди, о которых мы читали, быть может живут и теперь, делают что-нибудь где-нибудь! Я бы хотела угадать, где они теперь, например, этот Ксеркс, Александр и другие. Они были так полны жизни, приводили в своё время в движение народы и неужели с тех пор оставались без всякого действия. Почём знать, быть может, тот же Ксеркс посматривает теперь и любуется нашими деревьями. Но вот и начало земли нашей плантации. Вот это изгородь из остролиста, посаженного моей матерью. Она путешествовала по Англии, и ей до такой степени понравились живые изгороди, что, приехав домой, она непременно хотела употребить для этого наш американский остролист: и вот, как видите, желание исполнилось; она вывезла кусты этого растения из леса и рассадила их. Остролист, как видите, разросся и даже одичал, потому что в течение нескольких лет его не подстригали. Вот эта дубовая аллея насажена моим дедом.

При этих словах, широкие ворота, ведущие в сад, распахнулись, и молодые люди помчались под тенью свода из дубовых ветвей; серый мох густым слоем покрывал каждое дерево, и хотя солнце было ещё высоко, по в аллее было темно, и шелест листьев, доказывавший присутствие лёгкого ветра, навевал на всадников влажную, отрадную прохладу. При самом въезде в аллею, Клейтон снял шляпу, как это делал он в чужих краях перед храмами.

— Вы приветствуете Канему! — сказала Нина, подъехав к Клейтону и простодушно посмотрев ему в лицо.

Полувеличественный, полудетский вид, с которым она сказала эти слова, Клейтон выдержал с серьёзной улыбкой, и, кланяясь, отвечал ей:

— Благодарю вас, мисс Нина.

— Вам может быть не нравится, что вы приехали сюда, — прибавила она серьёзным тоном. — Что вы хотите этим сказать? — спросил Клейтон.

— И сама не знаю; так, вздумалось сказать, и сказала. Часто мы не можем дать себе отчёта в том, что мы делаем.

В этот момент, на одной стороне аллеи, послышался громкий крик, похожий на карканье вороны, и в след затем появился Томтит: он бежал, прыгал, кувыркался, кудри его развевались, его щёки пылали.

— Томтит! Куда ты? — спросила Нина.

— Ах, миссис, вот уж два часа, как вас ждёт какой-то джентльмен. Миссис Лу надела лучший чепчик и сошла в гостиную занять его.

Нина чувствовала, что румянец разлился по её лицу до самых волос; она досадовала на себя за это, и внутренне упрекала себя. Её глаза невольно встретились с глазами Клейтона. Но в них не выражалось ни любопытства, ни беспокойства.

— Какую милую драпировку производит этот светлый мох, — сказал он. — Я никак не думал, что в этом штате он растет так высоко.

— Да, это очень мило, — рассеянно сказала Нина.

Клейтон, однако же, заметил на лице Нины румянец, вызванный неожиданным известием. Получив письмо от нью-йоркского корреспондента, что в это же самое время, в Канему должен приехать соперник его, он знал в чём дело гораздо лучше, чем полагала Нина. Ему теперь интересно было наблюдать перемены в Нине, производимые этим событием. Подвигаясь вперёд по аллее, они разговаривали, но разговор их не вязался, и наконец выехали на зелёный луг, расстилавшийся перед лицевым фасадом дома — перед большим, серым, трёхэтажным зданием, окружённым со всех сторон широкими деревянными балконами. Вход на нижний из этих балконов состоял из широкой лестницы. Отсюда Нина ясно увидела тётушку Несбит, которая в великолепном чепце и шёлковом платье сидела и занимала мистера Карсона. Мистер Фредерик Огюст Карсон был одним из тех приятных членов аристократического общества, которые рисуются так выгодно в искусственной жизни и становятся такими несносными в простой, неприхотливой сельской жизни. Нина любила его общество в гостиных Нью-Йорка и в опере. Но теперь при настроении духа, внушённом ей тихою и пустынною жизнью, ей казалось совершенно невозможным, даже из каприза и кокетства, позволить такому человеку иметь, притязания на её руку и сердце. Она сердилась на себя за свой поступок, и потому встреча эта не пробуждала в ней приятных мыслей. При входе на балкон, когда мистер Карсон опрометью бросился к ней, и, предложив свою руку, назвал её Ниной, она готова была умереть от досады. Она заметила также необычайную пышность во всём убранстве тётушки Несбит, заметила в ней невыразимый вид и нежное самодовольствие, свойственное старым леди, принимающим участие в сердечных делах. По всему этому Нина догадывалась, что мистер Карсон открыл наступательные действия, объяснением своих отношений к мисс Нине. С заметным замешательством Нина отрекомендовала мистера Клейтона, которого тётушка Несбит приняла с величавым книксеном, а мистера Карсона с приветливым, любезным поклоном.

— Вот уж два часа, как мистер Карсон ожидает вас, — сказала тётушка Несбит.

— Вы очень разгорелись, Нина, — сказал мистер Карсон, заметив её пылавшие щёки. — Верно, вы ехали очень скоро. Напрасно! Вам надобно беречь себя. Я знавал людей, которых излишняя быстрота езды свела в могилу.

Клейтон сел подле дверей; он, по-видимому, намеревался наблюдать эту сцену издали, между тем Карсон, придвинув стул к стулу Нины, спросил её вполголоса:

— Кто этот джентльмен?

— Мистер Клэйтон, из Клэйтонвилля, — сказала Нина со всем хладнокровием и всякой надменностью, какою только могла располагать в эту минуту.

— Ах да! Гм! гм! Я слышал об этой фамилии, очень хорошая фамилия... Весьма достойный молодой человек... Чрезвычайно достойный, говорят. Мне приятно будет познакомиться с ним.

— Надеюсь, джентльмены извинят, если я уйду минуты на две, — сказала Нина, вставая.

Клейтон отвечал серьёзным поклоном, между тем как мистер Карсон, с услужливостью светского человека, проводил Нину до дверей. Лишь только дверь затворилась, как Нина с гневом топнула своей маленькой ножкой.

— Несносный глупец! Позволяет себе такие выходки передо мной! Впрочем, я заслужила это. Желала бы я знать, что может пробудить во мне расположение к такому человеку!