Обетованная земля

Я оглянулся. Равич лежал, откинувшись в своем кресле; его глаза были закрыты. Я знал эту его особенность, столь характерную для врачей. Он умел моментально засыпать и так же быстро просыпаться.

— Он спит, — сказал Хирш. — Все эти гекатомбы, мегатрупы и гримасы случайности, которые мы называем историей, в его дремоте шумят себе тихим дождичком. В этом великое благо нашей шкуры, которая отделяет нас от других и которую он так проклинал. О блаженство безучастности!

Равич открыл глаза.

— Я не сплю. Я повторяю билеты по гистэректомии на английском языке, неисправимые романтики голой теории! Забыли свой «Ланский кодекс»? Скорбь о неизбежной утрате ослабляет в минуту опасности!

Он встал и выглянул на улицу. Бухгалтеров уже не было, вместо них начинался попугайский парад жен. Разодетые в цветастые платья, они порхали туда-сюда в поисках новых покупок.

— Что, уже так поздно? Мне надо бежать в больницу!

— Хорошо тебе нас распекать! — сказал Хирш. — У тебя хоть порядочная профессия есть.

Равич рассмеялся:

— Безнадежная профессия, Роберт.

— Ты сегодня почти все время молчал, — Хирш обратился ко мне. — Тебе уже надоел этот бестолковый обеденный симпозиум?

Я покачал головой:

— Сегодня я стал капиталистом и наемным служащим. Моя бронза продана, а с завтрашнего утра я навожу порядок у Сильвера в подвале. Я все еще потрясен.

Хирш расхохотался:

— Ну и работенка у нас с тобой!

— Против своей я ничего не имею, — возразил я. — В ней масса символических смыслов. Наводить порядок и торговать древностями!

Я вынул из кармана деньги, полученные у Сильвера.

— Возьми хотя бы половину, Роберт. Я и так тебе слишком много должен.

Он отмахнулся:

— Лучше заплати из них Левину и Уотсону. Они тебе скоро потребуются. Не затягивай с этим. Бюрократы они и есть бюрократы, хоть на войне, хоть в мирное время. Что твой английский?

Я засмеялся:

— С сегодняшнего утра я почему-то все понимаю гораздо лучше. Первый шаг к нормальной обывательской жизни все изменил. Волшебство превратилось в источник дохода, буйство красок — в серые будни. Начинается будущее. Работа, заработок, уверенность.

Роберт Хирш смерил меня критическим взглядом:

— Думаешь, мы на это годимся?

— А почему нет?

— Тебе не кажется, что годы скитаний нас испортили, Людвиг?

— Не знаю. Это ведь первый день моей обывательской жизни, да и то на нелегальной работе. У полиции, стало быть, все еще есть повод мною заняться.

— Вернувшись с войны, не так-то легко найти себе мирное дело и место в жизни, — заметил Хирш.

— Поживем — увидим, — возразил я. — Статья девятнадцатая «Ланского кодекса»: «Заботы о завтрашнем дне ослабляют рассудок сегодня».

— Что тут творится? — спросил я Мойкова, придя вечером в плюшевый будуар.

— Катастрофа! Рауль! Наш самый доходный постоялец! Апартаменты люкс с салоном, столовой, мраморной ванной и телевизором напротив кровати. Он хочет покончить с собой!

— С каких это пор?

— С этого вечера. Он потерял Кики. Друга, с которым прожил четыре года.

За цветочными горшками и пальмой в кадке кто-то громко, душераздирающе всхлипнул.

— В этой гостинице много плачут, — заметил я. — Причем обязательно под пальмами.

— В любой гостинице много плачут, — отозвался Мойков.

— Даже в отеле «Ритц»?

— В отеле «Ритц» плачут, когда случается обвал на бирже. У нас плачут, когда кто-нибудь внезапно поймет, что безнадежно одинок, хотя до сих пор не желал в это верить.

— С таким же успехом это может быть повод для радости. Повод отпраздновать свою свободу.

— Или свое бессердечие.

— Кики умер? — спросил я.

— Хуже! Он обручился. С какой-то женщиной! Для Рауля в этом вся трагедия. Сбежал бы он с другим голубым — все бы осталось среди своих. А тут женщина! Исконный враг человека! Предательство! Грех против Духа Святаго!

— Вот бедолаги! Вечно сражаются на два фронта. С мужской и женской конкуренцией.

Мойков ухмыльнулся:

— Пока тебя не было, Рауль произнес немало интересных изречений насчет женщин. Вот самое простое: тюлени без шкуры. О самом боготворимом в Америке украшении женщин — полной груди — он тоже отозвался грубо. Обвисшее коровье вымя млекопитающих дегенераток — самое мягкое из его выражений. Только он себе представит, что Кики присосался к такому вымени, так тут же начинает реветь. Хорошо, что ты пришел. Тебе катастрофы не в новинку. Надо бы нам оттащить его в номер. Внизу ему больше нельзя оставаться. Поможешь мне? А то в этом парне больше ста килограммов.

Мы пошли в угол за пальмами.

— Он вернется, Рауль! — принялся внушать Мойков. — Возьмите себя в руки! Завтра все уладится. Кики вернется.

— Оскверненным! — проскрежетал Рауль, возлежавший на подушках, как подстреленный бегемот.

Мы попытались приподнять его. Он уцепился за мраморный стол и захныкал. Мойков снова пустился на уговоры.

— Он просто сбился с пути. Его можно простить, Рауль! Он обязательно вернется. Я много видел таких случаев. Кики вернется. Полный раскаяния!

— Мерзкий, как свинья! А письмо, что он мне написал? Эта сволочь никогда не вернется! И мои часы он с собой прихватил!

Рауль снова зарыдал. Мы опять его приподняли, и тут он наступил мне на ногу. Всей стокилограммовой тушей.

— Эй вы, осторожнее, старая баба! — выругался я, не особо задумываясь.

— Что?

— Да, — сказал я немного сдержаннее. — Ведете себя, как престарелая жеманница!

— Это я старая баба? — спросил Рауль, как ни странно, довольно спокойным голосом.

— Господин Зоммер не то имел в виду, — успокоил его Мойков. — Он плохо говорит по-английски. По-французски это звучит совсем иначе! Это большой комплимент.

Рауль протер глаза. Мы ожидали нового взрыва истерики.

— Старая баба?! — проговорил Рауль неожиданно тихо. В его голосе слышалось смертельное оскорбление. — Вы это мне сказали?!

— Он сказал это во французском смысле, — соврал Мойков. — Для француза это большая честь! Такое выражение: une femme fatale — дама пик.

— Вот я и остался один, — провозгласил Рауль и поднялся без посторонней помощи. — Совсем один!

Мы без труда довели его до лестницы.

— Поспите пару часиков, — внушал ему Мойков. — Две таблетки секонала. Или три. А как проснетесь, выпейте чашечку кофейку. И все переменится!

Рауль не отвечал: теперь и мы его предали. Все как один!

Мойков повел его вверх по лестнице.

— Завтра все будет проще! Ведь Кики не умер. Просто ошибка молодости!

— Для меня он умер. И мои запонки он тоже прихватил!

— Но вы же сами их ему подарили. На день рождения. Да он и их вернет.

— Что ты носишься с этим жирным придурком? — спросил я Мойкова, когда тот вернулся.

— Он наш лучший постоялец. Ты видел его апартаменты? Без него нам пришлось бы поднять плату за проживание. Тебе тоже.

— Боже праведный!

— Придурок он или нет, — заметил Мойков, — а только каждый человек страдает по-своему. В горе нет различий по рангу. И смешного в нем тоже ничего нет. Уж ты-то должен об этом знать.

— Знаю, — пристыженно отозвался я. — Только различия все-таки есть.

— Они относительны. У нас тут была горничная, так она утопилась в Гудзоне только из-за того, что ее сын стащил несколько долларов. Не могла пережить позора. Это смешно?

— И да, и нет. Давай не будем ссориться.

Мойков прислушался к звукам, доносившимся со второго этажа.

— Надеюсь, он ничего над собой не сделает, — пробормотал он. — У этих экзистенциальных экстремистов короткие замыкания случаются чаще, чем у нормальных людей.

— А эта горничная, которая утопилась в Гудзоне, она тоже была экстремистка?

— Она была простая бедная женщина. Она не смогла найти выхода, а ведь ломилась в открытую дверь. Сыграем партию в шахматы?

— Да. И давай выпьем по рюмке. Или по две. Или сколько захотим. Продай мне бутылку. Сегодня я хочу заплатить сам.