Смертники

Может быть, он не вовремя? Но пусть она только скажет слово, и он сейчас же уйдет. Главное — без всяких церемоний. Тогда только могут установиться достаточно прочные и милые отношения. Может быть, ей нездоровится? Или какое-нибудь огорчение? Маленькое, домашнее огорчение? Да?

Нет, Леночка совсем не хочет поверять кому бы то ни было свои тайны. Тем более, — эту. А между тем, ей так хочется быть веселой и счастливой, беспорядочно болтать с этим милым человеком, который так приветливо смотрит, обо всем, что только придет в голову.

Студент уже взялся за фуражку.

— Простите, если я помешал вам! Буду надеяться, что в другой раз...

Леночка испугалась. Только бы опять не остаться одной, лицом к лицу с гнетущими мыслями и темными загадками, на которые ум никак не находит ответа.

— Право же, напрасно вы так думаете... Просто я слишком много времени провожу в одиночестве, одичала немножко. Останьтесь, прошу вас. Скоро, наверное, придет папа. Он будет очень рад вас видеть.

Папа, наверное, придет совсем еще не так скоро, но маленькая ложь допустима, если дело идет почти о собственном спасении. Он, наконец, может обидеться, этот милый человек с ласковыми глазами, — а ведь он не виноват, что на свете по временам так плохо жить и так много дурного скрывается там, где этого совсем не подозреваешь.

Конечно, может быть, и он — как все. Вот, она верила, что папа, действительно, добрый и честный человек, что он никому не делает зла, — и вдруг узнала, что он еще так недавно принимал участие в самом темном и гнусном деле. Теперь ей совсем уже некому верить, не на кого надеяться.

И потом — она давно уже взрослая, а папа все еще смотрит на нее, как на девочку. Если бы смотрел иначе, то должен бы был предупредить заранее, спросить, захочет ли она оставаться под одной кровлей с палачами. А он, вместо этого, только накупил разных безделушек, оклеил ее комнату новыми розовыми обоями. Теперь ей ничего, ничего не нужно из всего этого.

Вот, может же разговаривать студент, как равный с равной, а ведь он такой умный и ученый, гораздо ученее папы. Будущий профессор.

Говорили об университете, о научных командировках, о планах студента на ближайшее будущее. Оказалось, что все уже решено и налажено: через какой-нибудь год-другой студент уже кончит, потом защитит диссертацию на магистра и получить приват-доцентуру. А там еще немного — и ординарный профессор. Теперь такая нужда в ученых. Много кафедр совсем пустует.

Будущим летом поедет на Средиземное море, изучать там каких-то особенных моллюсков.

— Это интересно?

— Очень. Кстати объеду всю французскую и итальянскую Ривьеру, проживу несколько недель в Неаполе.

Счастливый! А она, наверное, по-прежнему будет жить здесь, за серыми грязными стенами, будет видеть все одни и те же, похожие одна на другую, бледные фигуры за решетчатыми окнами; каждую ночь будет думать, что, может быть, в нескольких шагах опять совершается злое ночное дело.

Она сказала, что завидует всей его жизни, его будущему, такому значительному и плодотворному. И как-то невольно начала было жаловаться на свою судьбу, но спохватилась и замолчала. Пыталась спрятать за жалкими обрывками истерзанной открытки свои раскрасневшиеся щеки.

Студент не настаивал, чтобы она продолжала. Только глаза смотрели еще мягче. Казалось Леночке — хотят заглянуть в самую душу.

— Ведь и у вас — все впереди. Конечно, тоже побываете за границей, покупаетесь в теплом море, будете ходить по пальмовым аллеям.

— Нет, нет! Этого не будет.

Слишком недостижимой, сказочной представлялась эта возможность. А между тем, ведь не со всеми же он так ласков и внимателен. Если только хорошенько захотеть... Стало совестно этой мысли. Леночка покраснела еще сильнее, избегая встретиться взглядом с гостем.

И вдруг кольнула мысль, от которой сразу сбежала вся краска с лица и разлетелся на мелкие клочки последний обрывок открытки.

Может быть, он еще ничего не знает. Может быть, если узнал бы, то совсем не пришел бы сюда, смотрел бы совсем другими глазами на нее, — дочь тюремщика. Что, если пройдет еще много времени, пока он узнает все до конца, и за эти дни сделался ей близок, очень близок, так что невозможно уже будет оторвать его от сердца?

Нет, уж лучшие теперь же. Пусть он узнает, как ей тяжело. Пусть не думает, что она хоть чем-нибудь причастна к тому, что делает отец. Тот ведь сам скрывает от нее. Если бы она не прочла случайно газетной заметки, тоже не знала бы ничего.

Она решилась, но не знала, с чего начать. А студент смотрел на ее склоненную голову, на густые, тяжелые, темные волосы. Он откровенно любовался ею и вдруг сказал:

— В таком мрачном месте, и вырос такой дивный цветок!

Это было довольно шаблонно, но Леночка не поняла. Уловила только, что и ему это место кажется слишком мрачным и, может быть, ему уже теперь неприятно находиться здесь.

— Скажите, вы... — никак она не могла подойти к самому важному. — Вы никогда не думали, как им плохо... вот тем, которые сидят здесь?

Кивнула головой в ту сторону, где был главный корпус. Студент улыбнулся.

— Что же тут особенного? Я и сам сидел. Право! — Он засмеялся громко, когда увидел Леночкины удивленные глаза. — Было это, когда забирали чуть не всех подряд, и сам-то я попался, как кур во щи, — я вообще в политике ничего не понимаю, — но все-таки просидел месяца три. И ничего особенного! Совсем не так страшно, как рассказывают. А у вашего папаши такой симпатичный вид. Наверное, под его началом арестантам прекрасно живется. Ведь вы не должны на их положение смотреть со своей собственной точки зрения. У них психика бесконечно более грубая. Поверьте, что многие из них на свободе чувствовали себя хуже.

— Вот, и я так думала! — почти обрадовалась Леночка. — Но, видите... Вероятно, когда вы сами были... арестантом... этого еще не было... А теперь... Теперь сколько лет уже все казнят, вешают... Понимаете: схватят живого, здорового человека и тащат его к петле и вешают, а он, наверное, отбивается и кричит. А перед этим ждет целые часы, дни... Ждет, когда поведут...

Леночка заплакала. В волнении она не старалась скрыть своих слез, а только смешно, по-детски, размазывала их кулаками по лицу, — и тоненький носик беспомощно покраснел и распух.

— Это, конечно, очень тяжелая тема! — сказал студент. — И необходимость лишать жизни себе подобных — тяжелая необходимость. Вы ведь знаете, я — не юрист, а естественник. С точки зрения закона я не могу разбираться... Я знаю только, что даже в самых передовых странах все-таки применяют смертную казнь. И, как естественник, я должен знать, что существуют преступники неисправимые и настолько вредные для общества, что их необходимо изолировать навсегда. Можно запереть до самой смерти в одиночную камеру, как это делают, например, в Италии, — но ведь это еще хуже. Все равно, такие заключенные неизбежно сходят с ума или кончают самоубийством, и, получается та же смертная казнь, только квалифицированная. Мне кажется, что против уместности смертной казни вообще нельзя спорить. Другое дело — сторона, так сказать, бытовая. Конечно, тут очень возможны разные эксцессы, излишняя, неоправдываемая обстоятельствами жестокость. Со стороны общества естественно требовать, чтобы самый процесс казни причинял осужденному возможный минимум физических и нравственных страданий. В сущности, это даже не наказание, ибо казнь сама по себе есть просто перерыв жизненного процесса, лишение мысли и сознания. Это, так сказать, ампутация, удаление вредного члена, который может заразить все тело. И даже чисто устрашающее влияние казней весьма сомнительно, потому что совершенно не подтверждается статистикой. С вашей стороны, конечно, вполне естественно реагировать протестующе на это явление, потому что при вашем комплексе восприятий оно не находит достаточного оправдания. Но, повторяю, с точки зрения чисто научной, освобожденной от этических эмоций...

И так говорил еще долго, прислушиваясь к звукам своего голоса, и плавно размахивал рукою, делая ею округленные жесты, подлеченные у какого-то популярного профессора. А ласковые глаза смотрели теперь серьезно и важно, как будто фиксировали перед собою многолюдную и внимательную аудиторию.