Маркета Лазарова

А Миколаш поехал с богом дальше. Походил ли он теперь на купца? Ну, в какой-то мере, маленько, пожалуй; однако то, что от разбойника за две мили разит лесом, об этом Миколаш не догадывался. Вихрем скакал он вперед, оставляя позади постоялые дворы, где перепрягают коней, хмурые лачуги на распутьях, избы, над которыми лес подает руку лесу. Искал он людей отчаянных, отпетых, всякий сброд, преследуемый законом.

В любые времена подобного народцу в этаких местах предостаточно. Играют они в кости, либо, подперев подбородок руками, смотрят на пламя очага. Корчмарь сидит у ворот, а его жена ощипывает тощую курицу. Плутовка корчмарка, известно ли, в каком гнезде вывелась эта курочка? Да не все ли равно, корчма мне по вкусу. Вижу я почернелый потолок, добротный устойчивый стол, просторный очаг, а возле очага — решето с гусятами, вылупляющимися из яиц. Миколаш остановился у ворот и спешивается. Корчмарь спешит ему навстречу и по привычке своего сословья вопрошает свое сердце, кто бы это мог быть. Вопрошает он свое сердце и отвечает своему удивлению: это князь; и своей подозрительности: это искатель приключений.

Миколаш, однако, не обращает на трактирщика ни малейшего внимания и входит в горницу. Остановился перед бездельниками, которых здесь троица, и говорит:

«Что скрываетесь? Какая провинность вас тяготит?»

Принялись они ему толковать, будто порядочные.

«Э, — обрывает он их, не слушая дальше, — что мне до ваших грехов! Вижу я, покрыты вы струпьями и голодной сыпью, вижу, что у вас челюсть дрожит — так вам жрать хочется. Вот вам горсть золотых! Забирайте! Да только я не раздаю дукаты даром! Хочу, чтобы через две недели вы выступили вместе со мной. Ударим по болеславской темнице!» Тут Миколаш назвал свое имя. Парни подивились, и объял их страх. Страх перед королем и страх перед разбойниками.

Да что поделаешь, разве голодный устоит перед едой, которую ему подносят? Руку протяни — и вот тебе золото, — да неужто вы откажетесь от него? Никогда! Все трое обещали Миколашу повиновение и пошли за ним.

Низким способом вербовщиков Миколаш набрал двадцать три человека. Поглядеть на них — и то оторопь берет. У одного — лицо мертвеца, другой смахивает на ворона. Один — кожа да кости, другой — брюхастый и тучный. Миколаш хохотал, разглядывая этих воинов, избежавших виселицы, душегубов, готовых, ей-богу, на что угодно. Чего им терять? Ни у кого нет ничего, кроме шеи, а та уж давно не им принадлежит!

А душа?

Бросьте вы ваши прельстительные песни, говорят эти вахлаки, от пения ничего не прибудет. Душа — она невидима, а голод терзает кишки и завязывает их большими узлами. Что нам до белоснежной небесной голубки, у нее и крылья вроде не крылья, и клювик не клювик. Мы в это не верим!

Не можем мы этим окаянным отказать в некотором чувстве собственного достоинства, так же как не можем не признать их насекомых и нищеты; но опасаюсь я, что даже этот признак свободного духа не прибавит им основательности. Разум покинул их, и поселилось в них безрассудство.

Миколаш повел вояк в Шерпинскую чащу и разбил лагерь на том месте, о котором условился с остальными братьями. Разбойник вел себя уже не по-разбойничьи. Вы думаете, он изменился к лучшему? Нисколько, просто надобно было избегать стычек и крика. Рассылал он своих вахлаков на отдаленные рынки, и они покупали там телок, да телят, да барашков. А какие из них вышли скотники, мясники и кухари!

Драгоценные господа мои, кожа и жилы — все исчезало за их тесаками. Согревались они у костра, а поскольку мужички — не бирюки, то и образовалось из них содружество, как в любом войске. На всяком лице проявляется проблеск красоты; может, не такие уж они бесстыжие, как мы полагали! Как тут разобрать?

Меж тем от веретена событий отделилась последняя нить.

Пани Катержина была узнана и схвачена. Произошло это неподалеку от деревни Песчаная Льгота в Турновском крае. Вместе с Катержиной были взяты несколько маленьких девочек и сын Вацлав, самый младший из Козликовых сыновей.

Как это произошло? Пани бежала на север, памятуя сыновний наказ, а потом отклонилась в сторону, где много пещер и провалов. Никто ее в той стороне не знал, так что могли они передвигаться по дорогам и ночевать в домах сострадательных хозяев. На десятый день обнаружили они избу и мельницу, прилепившуюся на опушке леса. Изба была хорошая, и мельница в порядке, поскольку по желобку на вращающееся колесо неустанно стекала вода. Хозяин все свое время проводил возле дома. Был он беден, работал вместе с женой и одним батраком. Мельница его напоминала монастырь с двумя монахами. Поздоровался он с пани Катержиной, пани Катержина похвалила его избу и сказала:

«К тебе приходят помольщики и ночуют у тебя. Яви нам такую милость, положи у себя в каморке, где спят они. Идем мы уже очень долго, а дети — малые». Вышла тут мельничиха, привела их в дом и сделала все, что сделали бы и мы с вами.

В те давние времена просить о ночлеге было делом обычным. Ведут разбойники себя как дома. Дети перекреститься не успели — и вот уж эта мелюзга прикорнула, спят, словно ангелочки, завершившие свои добрые дела.

Пани Катержина, безусловно, знает, что почем на этом свете, но дом так приветен! Слышен стук мельничного колеса, и все вокруг припорошено беловатой пылью. Кто бы тут побоялся остаться?

Пани Катержина снимает накидки — одну за другой, и вдруг становятся видны дорогие материи. Конечно, они порваны, но под слоем грязи сияют замечательные краски. Сняла пани Катержина верхнюю и нижнюю накидку, и тут выпала у нее драгоценная брошка. Ударилась оземь и зазвенела.

«Хозяйка, — проговорила Катержина, — подними эту брошку и возьми себе! Я хочу ее тебе подарить, потому что ты добра ко мне и детям!» Крестьянка поднимает драгоценность, вертит ее в руках, и поэтому речь ее сбивчива, а взгляд скользит по стенам и блуждает по полу. Наконец выходит она к своему супругу и принимается рассуждать:

«Не мужичка это, слышь ты, не идет она к своим родным, не простой это человек, как ты думаешь, а?»

Посудили-порядили, как им быть, и под конец пришли к подлому решению.

Злые они были люди или нет? Не знаю. Похоже, однако, что они сами себя перепугали до смерти.

Той же ночью сел мельник на коня, который, право, не привык носить седоков. А где взять седло? Ба, да мужичонка уже держится за недоуздок и сидит прямо на голой шерсти. Около десяти очутился он уже у Турновских ворот и зовет караульщика:

«Караульщик, впусти!» Разумеется, толку от его просьбы мало; не хватало еще всяких оборванцев впускать ночью в город. Пусть выложит у малого входа, зачем пришел, и убирается восвояси.

«Сегодня под вечер, — рассказывает мельник, — пришла ко мне на мельницу какая-то госпожа и назвалась крестьянкой. Да не простолюдинка она! Не сойти мне с этого места, вот-те крест, коли вру. Не вдова это, не идет она к родственникам. Я ее сразу признал! Это безумная, что, позабыв про свой высокий род, бродит по лесам и таскает за собою детишек. А ежели не безумная, то, клянусь честью, это укрыватель, то бишь укрывательница, потому как гостья наша — женщина. Она вся увешана драгоценностями, а в волосах — грязь, и так это чудно, как если б я вдруг нацепил меч и щит из чистого золота».

Доложил мужичок и снова забрался на своего конягу, который помахивал себе хвостом, и поспешил домой вдвое быстрей, чем когда скакал к городу.

Караульный у городских ворот — важный господин по сравнению с мельниками, которые возят в город муку, но не столь уж он важен, чтобы забыть, что болтают люди. На следующий день с утра отправился он к краевому писарю и рассказывает, что слышал ночью. Ах, турновский писарь, он будто вихрь. Маленький, взбалмошный, бегает из угла в угол. В руке — перо, за ухом — другое; стоит ему взять вещь в руки, как она тут же падает наземь. У пояса его — кошель и, разумеется, кинжал, но вы не верьте, что кинжал этот навострен, нет, это орудие закона и спокойствия. Писарь только чинит им перья, не больше.