Том 2. Повести и рассказы

«Уж вы такие!..»

― ТЕНИ ― ^{6}

Когда на небе угасают солнечные лучи, с земли поднимаются сумерки. Сумерки — это тысячи невидимых полчищ и миллиарды солдат великой армии ночи. Эта могучая рать с незапамятных времен сражается со светом, каждое утро отступает, каждый вечер побеждает, властвует от захода до восхода солнца, а днем, потерпев поражение, скрывается в потайных местах и ждет.

Она ждет в горных ущельях и в городских подвалах, в чаще лесов и в глубинах темных озер. Ждет, затаясь в вековых подземных пещерах, в копях, во рвах, по углам в домах и в пробоинах стен Рассеявшись и как будто исчезнув, она заполняет, однако, все тайники. Она живет в каждой трещине древесной коры и в складках одежды, лежит под самой крошечной песчинкой, цепляется за тончайшую паутинку — и ждет. Вспугнут ее с одного места, она мгновенно переносится в другое, пользуясь каждой возможностью вернуться туда, откуда ее прогнали, захватить незанятые позиции и наводнить всю землю.

Когда гаснет солнце, полчища сумерек тихо и осторожно сплоченными рядами выходят из своих убежищ. Они заполняют в домах коридоры, сени и тускло освещенные лестницы; выползают из-под шкафов и стульев на середину комнаты и осаждают занавеси; через люки подвалов и окна они выходят на улицу, в глухом безмолвии штурмуют стены и крыши и, притаившись на кровлях, терпеливо ждут, пока не побледнеют на западе алые облака.

Еще минута — и вдруг произойдет огромный взрыв темноты, устремившейся с земли до самого неба. Звери спрячутся в своих логовищах, люди разбегутся по домам; жизнь, как растение без воды, съежится и замрет. Краски и очертания расплывутся, обратясь в ничто; тревога, грех и преступление захватят власть над миром.

В такую пору на улицах Варшавы появляется странная человеческая фигура с маленьким огоньком над головой. Она быстро пробегает по тротуарам, будто спасаясь от темноты, на мгновение останавливается у каждого фонаря, зажигает веселый свет и исчезает, как тень.

И так изо дня в день, круглый год. Дышит ли весна на полях ароматом цветов, бушует ли июльская гроза, вздымают ли на улицах тучи пыли рассвирепевшие осенние ветры или кружатся в зимнем воздухе снежные хлопья, — едва лишь наступает вечер, человек этот пробегает по городским тротуарам со своим огоньком, зажигает свет и исчезает, как тень.

Откуда ты приходишь и где ты скрываешься так, что мы не видим твоего лица и не слышим твоего голоса? Есть ли у тебя жена или мать, которые ждут твоего возвращения? Встретят ли тебя дети и, поставив в угол твой фонарик, взберутся ли к тебе на колени и обнимут ли за шею? Есть ли друзья, с которыми ты делишься своими радостями и печалями, или хотя бы знакомые, чтобы поговорить о будничных делах?

Есть ли вообще у тебя дом, где тебя можно найти? Имя, чтобы окликнуть тебя? Потребности и чувства, делающие тебя таким же, как мы, человеком? Или ты действительно существо бесплотное, безмолвное, неуловимое, и потому появляешься только в сумерки, зажигаешь свет и затем исчезаешь, как тень?

Мне сказали, что этот человек действительно существует, и даже дали его адрес. Я отправился в указанный дом и спросил у дворника:

— Живет ли у вас тот, кто зажигает фонари на улицах?

— Да, живет.

— А где?

— Вон в той каморке.

Каморка оказалась запертой. Я заглянул в окно, но увидел только койку у стены, а возле нее на длинном шесте — фонарик. Самого фонарщика не было.

— Расскажите мне по крайней мере, каков он с виду?

— А кто его знает! — ответил дворник, пожимая плечами. — Я и сам его как следует не разглядел, — добавил он, — днем он никогда не сидит дома.

Через полгода я пришел снова.

— Ну что, дома сегодня фонарщик?

— Э-э! — протянул дворник. — Нет его и не будет. Вчера его схоронили. Помер.

Дворник задумался.

Расспросив его о некоторых подробностях, я отправился на кладбище.

— Могильщик, покажите мне, где тут вчера похоронили фонарщика?

— Фонарщика? — переспросил он. — Кто его знает! Вчера сюда прибыло тридцать пассажиров.

— Но его похоронили на участке для самых бедных.

— Таких нагрянуло двадцать пять.

— Но он лежал в некрашеном гробу.

— Таких привезли шестнадцать.

Итак, я не увидел его лица, не узнал его имени и даже не нашел его могилы. Он и после смерти остался тем, кем был при жизни: существом, зримым только в сумерки, немым и неуловимым, как тень.

В сумерках жизни, где ощупью блуждает несчастный род людской, где одни разбиваются о преграды, другие падают в бездну и никто не знает верного пути, где скованного предрассудками человека подстерегают злоключения, нужда и ненависть, — по темному бездорожью жизни так же снуют фонарщики. Каждый из них несет над головой маленький огонек, каждый на своем пути зажигает свет, живет незаметно, трудится, никем не оцененный, а потом исчезает, как тень…

― ОШИБКА ― ^{7}

Дом моей матери стоял на краю местечка, на Обводной улице, вдоль которой тянулись наши службы, сад и огород. За домом начинались поля, зажатые между проселком и почтовым трактом. Из окна мансарды, где была комнатка моего брата, загроможденная всякой рухлядью, видны были с одной стороны костел, рынок, лавчонки евреев и старая часовня святого Иоанна, а с другой — наши поля, за ними ольховая роща, дальше — глубокие овраги, заросшие кустарником, и, наконец, — одиноко стоящая хата, о которой люди в местечке поминали всегда враждебно, порой и с проклятиями.

Мне было в то время семь лет, и я воспитывался дома, под надзором матери. Она была рослая и сильная. Помню ее румяное, дышавшее энергией лицо, подпоясанную ремешком кофту и стук тяжелых башмаков. Говорила она всегда громко и решительно, работала с утра до ночи. Чуть свет была уже во дворе, заглядывала к коровам, лошадям, курам, проверяя, все ли в порядке, накормлены ли они. После завтрака шла в поле, навещая по пути больных, — их у нас в местечке всегда было достаточно. Когда возвращалась домой, заставала уже дожидавшихся ее посетителей: один хотел купить у нас бычка, другой — занять зерна или денег, а бабы приходили кто за советом, чем лечить ребенка от кашля, а кто — продать немного льна… Невозможно было себе представить мою мать одной! Вечно вокруг нее толклись люди, как голуби вокруг голубятни, просили чего-нибудь или приходили благодарить. Она знала всех в нашей округе, всем помогала советом и делом. И — как ни трудно вам будет этому поверить — даже ксендз и пан бургомистр приходили с ней советоваться. Беседуя с ними, она все время вязала чулок или, оставив их, как ни в чем не бывало, бежала доить коров. Умела она, когда нужно, и лошадей запрячь в телегу, чтобы отправиться за снопами, и даже дрова рубить. Вечерами шила белье или чинила мою одежду, а по ночам, если собаки лаяли громче обычного, вскакивала с постели и, полураздетая, накинув теплый халат, обходила дом и службы. Раз она даже спугнула вора.

Мужики и господа, дети, больные, животные, деревья, даже камень у ворот — все занимало ее мысли, всему она уделяла внимание и заботу. И только об одинокой хате за нашими полями никогда не поминала. Должно быть, обитатели этой хаты были люди сытые, здоровые и счастливые, ни в чем не нуждались, и потому моя мама никогда к ним не заглядывала.

Отца у меня не было — он умер несколько лет назад, и я не забыл его только потому, что каждый вечер молился за упокой его души. Раз мне так захотелось спать, что я лег, не помолившись за отца, и ночью мне явилась на стене его душа. Она была очень белая, небольшая, формой напоминала железный сердечник, который вкладывают в утюг. Перепугался я ужасно и до утра пролежал, натянув на голову одеяло. А на другой день мне объяснили, что это лунный свет падал на стену сквозь вырезанное в ставне отверстие в форме сердца. Но с тех пор я никогда не забывал молиться за отца.