Нарушенный завет

В помещении для осмотра кроме быка находились ещё две коровы: они, словно приговорённые к казни, ждали своего конца. Усимацу, дядя и крестьянин стали возле огороженной ячейки, в которой находился бык. Странно, но Усимацу не испытывал ни чувства гнева, ни ненависти к этому красивому животному, погубившему его отца. Перед его мысленным взором проплывали одна за другой мучительные картины страдания и смерти отца, хлынувшая на траву из распоротого рогами живота кровь. В других ячейках стояли коровы породы «садо», одна чёрная, другая рыжая, обе до того худые, что едва ли годились на мясо. Разве можно было сравнить с ними злополучного быка — этого огромного красавца великолепного сложения с лоснящейся чёрной шкурой. Хозяин животного, перегнувшись через барьер ячейки, гладил ему морду, щекотал шею.

— Эх, почтенный, наделал ты бед! А то разве я привёл бы тебя сюда по доброй воле! По делам и заслуга. Хочешь не хочешь, а придётся тебе распрощаться с жизнью.

Крестьянин разговаривал с быком, как отец, старающийся утешить сына перед лицом неотвратимой судьбы. Видно, нелегко ему было расставаться со своим любимцем.

— Вот видишь, это сын Сэгавы-сана, — говорил он ему. — Проси у него прощения! Проси! Не может быть, чтоб у такой животины, как ты, не было души. Запомни как следует, что я тебе скажу: в новой своей жизни стань каким-нибудь более разумным существом.

Крестьянин рассказал всю родословную быка. Много ему довелось повидать домашней скотины, только лучшего по крови, чем этот, он никогда не встречал. Отец быка был завезён из Америки, а мать, если б не её дурные повадки, считалась бы лучшей коровой на пастбище Нисиноири. Крестьянин вздохнул и сказал, что выделит часть выручки за мясо на поминальную службу по покойному пастуху, чтобы хоть этим утешить душу усопшего.

Тем временем пришёл ветеринар. Не снимая фуражки, он поздоровался со всеми. Следом за ним появился владелец мясной лавки, по-видимому, он пришёл за тушами. Вскоре подоспели и Рэнтаро с адвокатом Итимурой.

— Так это и есть тот самый бык? — тихо спросил Рэнтаро.

Рабочие стали готовиться к убою скота; они были в белых куртках, босиком, с подоткнутыми за пояс подолами кимоно. Взгляды присутствующих устремились на быка. Рабочие стали его отвязывать. Обе коровы, до той поры понуро стоявшие в своих ячейках, вдруг встрепенулись, замотали головами. Один из рабочих, крепко ухватив за рога рыжую корову, громко понукал её и бранился. Корова инстинктивно учуяла готовящуюся беду и пыталась вырваться. Чёрная корова беспокойно кружила вокруг столба, к которому была привязана. А бык, которого первым повели на убой, шёл смирно, даже как-то равнодушно, не вырывался и даже не мычал. Выпуская из ноздрей струйки белого пара, он подошёл к ветеринару. Скосил свои большие и влажные лиловатые глаза на стоявших в стороне зрителей. И это то самое свирепое животное, которое, бешено носясь по пастбищам Нисиноири, забодало насмерть отца Усимацу! Его спокойствие и выдержка в эти последние минуты жизни невольно вызывали жалость. У Усимацу и у дяди тревожно забилось сердце. Ветеринар обошёл вокруг быка, пощупал кожу, надавил шею, постучал по рогам, чуть приподнял хвост, — осмотр окончился. Рабочие всей гурьбой окружили животное и с криками погнали его в помещение, где забивали скот. Старший рабочий, улучив момент, набросил на шею быка верёвку, остальные дружно навалились на него, и в следующую минуту бык со связанными рогами уже лежал на дощатом помосте. Хозяин его стоял с оторопелым видом. У Усимацу тоже было удручённое выражение лица. Один из рабочих, целясь в переносицу, взмахнул топором со специальным приспособлением, и бык тут же испустил дух.

Косые лучи солнца, проникнув в помещение, освещали могучее безжизненное тело животного и белые куртки хлопотавших вокруг людей. Ловко орудуя большим острым ножом, старший мастер вспорол горло. Остальные рабочие, взобравшись на тушу, изо всех сил топтали и мяли её, где и как попало. Кровь алым ручьём стекала через отверстие в горле. Потом мастер постепенно снял кожу. Потом настала очередь коров.

Всё это зрелище произвело на Усимацу тягостное впечатление; его неотступно преследовала картина гибели отца. Когда Усимацу наконец пришёл в себя и огляделся вокруг, он увидел, что туша быка уже освежёвана и от неё поднимается лёгкий пар.

Душой Усимацу опять завладели воспоминания: «Не забывай!» О, как громко отзывались в нём предсмертные слова отца. Покойный отец точно оживал в его душе. И чей-то голос внутри его шептал: «Неужели ты можешь забыть отца, Усимацу?»

«Неужели ты можешь забыть отца?» — повторял сам себе Усимацу.

Нет, нет! Это вовсе не значит забыть отца. Ведь он больше не ребёнок, чтобы слепо подчиняться отцу, механически следовать его завету. Он счастлив, что вышел из-под суровой власти своего старого родителя, от одного сознания этого ему хотелось порой то плакать, то смеяться. Какая огромная разница между учителем, который не приемлет жестокости современного общества, и отцом, который учил его подчиняться этому обществу. Но чем больше Усимацу думал об этом, тем меньше сознавал, как ему следует себя вести.

Когда Усимацу удалось наконец стряхнуть с себя владевшее им оцепенение, он увидел стоявшего рядом Рэнтаро. К зрителям, наблюдавшим за разделкой туш, прибавился полицейский. Туша быка уже была разделена на части. Старший мастер поставил на каждой части клеймо, а мальчик из мясной лавки тем временем установил на тележке, устланной циновкой, ящик и, громыхая по настилу, резво подкатил её к большим весам в углу помещения.

— Двенадцать с половиной кан! [27] — донеслось оттуда.

— Одиннадцать и три четверти кан! — снова послышался тот же голос.

Владелец мясной лавки, лизнув карандаш, аккуратно записывал цифры в свою книжку. Всё было кончено. Усимацу и его спутники попрощались с хозяином быка и направились к выходу.

Глава XI

— Вот и отлично! — сказал дядя, похлопав Усимацу по плечу, когда они выходили из ворот скотобойни, — Самое трудное уже позади.

— Ах, дядя, тише! — остановил его Усимацу и показал глазами на идущих впереди Рэнтаро и адвоката.

— Тише? — засмеялся дядя. — Вряд ли кто расслышит мой хриплый голос. Право, Усимацу, теперь молено не волноваться. Раз с этим покончили, значит, всё пойдёт хорошо. А я-то тревожился! С сегодняшнего дня мы все трое можем спать спокойно.

Мимо них провезли тележку, доверху нагруженную мясом. По тутовым садам гулко разнеслось её дребезжание, и как-то весело звучал звонкий лай бежавших за ней собак. Дядя, всегда добродушный, сейчас так и сиял, даже оспины на его лбу как будто сгладились от радости. О чём думает, чем терзается нынешняя молодёжь, ему было невдомёк. Его, человека старой закалки, заботило только одно: лишь бы всё было хорошо в семье — и ладно. Он стал торопить по-прежнему задумчивого Усимацу, — им надо успеть пообедать.

После обеда Усимацу простился с дядей и направился в контору адвоката, где его ждали Рэнтаро с женой. Они уезжали из Уэды четырёхчасовым поездом, жена Рэнтаро — в Токио, а сам Рэнтаро с адвокатом — в Коморо. До отхода поезда оставалось всего три часа, которые можно было провести в приятной беседе. Жена Рэнтаро очень тревожилась о здоровье мужа и предлагала ему вернуться вместе с ней в Токио, но тот и слышать об этом не хотел. Друзья, работа, ученики всегда были у него на первом плане, семья же на втором, таков уж был его принцип. И на этот раз он задерживался в Синано только потому, что хотел оказаться полезным адвокату. Жена давно примирилась с его характером. Однако она тревожилась, как бы здесь, в горах, не обострилась его болезнь.

— Не беспокойтесь, всё будет хорошо. Ведь Иноко-кун на моём попечении! — успокаивал её Итимура. А Усимацу размышлял: «Если мне дорог учитель, то мне должна быть дорога и его жена». При первом знакомстве, в поезде, она показалась ему светской дамой, но, когда он с ней разговорился и познакомился ближе, оказалось, что она очень милая, простая в обхождении женщина, не считающаяся со многими условностями. Вот и теперь она, нисколько не заботясь о своей наружности, в дорожном платье, с наспех причёсанными волосами, при мужчинах, деловито укладывала вещи. Усимацу вспомнил, как тепло Рэнтаро говорил о ней в «Исповеди», и представил себе историю их брака — девушки, выросшей в добропорядочной семье, с человеком другой касты.