Поздняя проза

Баденские заметки

Двадцать пять лет прошло с тех пор, как некий благожелательный врач впервые послал меня лечиться в Баден, и ко времени того первого пребывания на баденском курорте я, должно быть, уже и внутренне созрел для новых переживаний и мыслей, ибо именно тогда возникла моя книжечка «Курортник», которую еще совсем недавно, до самой лишенной всяческих иллюзий старческой горечи, я почитал одной из лучших своих книг и вспоминал о ней всегда с неизменной любовью. Побуждаемый то ли непривычным мне досугом курортной и гостиничной жизни, то ли новыми знакомствами и книгами, я обрел в те летние дни, на полпути от Сиддхарты к Степному волку, особое настроение самоуглубления и самоанализа, настроение созерцателя как по отношению к окружающему, так и по отношению к собственной своей персоне, радость от иронии и игры, радость наблюдать и анализировать сиюминутное, некое равновесие между вялым бездействием и напряженным трудом. И поскольку объекты моих игр, моих наблюдений и описаний — весь этот курортный быт, с его жизнью в гостинице, концертами в курзале и ленивым фланированием по терренкуру — были все же слишком мелки и незначительны, моя страсть к осмыслению и запечатлению вскоре обратилась на другой, куда более важный и интересный объект, а именно: на самого себя, на психологию художника и литератора, на страстность, серьезность и суетность писания как такого, которое, как и все прочие искусства, стремится к невозможному и чьи результаты, в случае удачи, хоть и не достигают того, к чему пишущий стремился и что хотел осуществить, бывают тем не менее прекрасны, забавны и утешительны, как ледяные узоры на окошке натопленной комнаты, из которых мы вычитываем уже не разность температур, а причудливые ландшафты души и волшебные рощи.

Свою написанную тогда книгу о курортнике я за последние двадцать лет перечитывал лишь однажды, с целью подготовки нового издания после периода истребления моих книг, и из этого перечитывания вынес знакомый всем писателям и художникам опыт, что наши суждения о собственных работах вовсе не являются надежными и стабильными; работы эти могут претерпеть удивительные изменения в нашей памяти, уменьшиться или увеличиться, стать лучше или совсем обесцениться. В упомянутом новом издании «Курортник» должен был появиться в одном томе с близким ему по времени и по теме «Нюрнбергским путешествием», и, когда я только приступал к перечитыванию обоих этих произведений, лучшим и более удавшимся мне представлялось как раз «Нюрнбергское путешествие»; и этот приговор, причины которого я уже не мог восстановить, засел во мне так прочно, что я был искренне удивлен и даже разочарован, когда, окончив чтение, вынужден был признать, что на деле все обстоит как раз наоборот и из двух моих автобиографических повестей «Курортник», несомненно, и глубже, и совершеннее по форме. Контраст, согласно моей теперешней оценке, был столь велик, что я даже носился с мыслью вообще исключить «Нюрнбергское путешествие» из нового издания. Во всяком случае, в результате внимательного перечитывания я сделал подлинное открытие: оказывается, два десятилетия назад я мог написать не только нечто вполне искреннее, но также и веселое и приятное, на что сегодня уже более не способен.

Между тем с момента этого открытия вновь протекли годы, у стариков время бежит быстро, и годы старости как бы истираются по сравнению с более прочными и емкими прежними годами, совсем как дешевые ткани из целлюлозы; вот уже двадцать пять лет минуло с тех пор, как я впервые приехал в Баден и написал здесь свои заметки. Впрочем, должен признаться, что всякий раз, когда я вновь оказывался в Бадене, заметки эти причиняли мне немало хлопот, часто случалось, что какой-нибудь сосед-курортник как раз здесь читал эту книгу и заговаривал со мной о ней, а необходимость отвечать на вопросы и поддерживать беседы становилась мне год от году все невыносимей и тягостней. Это стойкое отвращение к беседам, как и вообще голод на тишину и одиночество, безмерно возросло во мне и усилилось в последние годы; я безумно устал, мне приелось быть «знаменитостью», это давно уже не кажется мне ни приятным и ни почетным, а, напротив, стало напастью, и если временами я покидаю свое, прежде столь надежно спрятанное жилище, как, например, для посещений баденского курорта, то я делаю это не в последнюю очередь из страха и отвращения перед непрошеными гостями, которые вечно толкутся перед моей дверью, не реагируют ни на какие просьбы и мольбы о пощаде, прокрадываются вокруг дома и настигают меня даже в самых потаенных и укромных уголках моего виноградника. Они вбили себе в голову, что им непременно следует изловить чудака, застигнуть его врасплох, растоптать его сад и его частную жизнь, поглазеть через окно на его письменный стол и своей болтовней лишить последнего уважения к людям и веры в смысл собственного существования. Этот разлад между мной и миром подготавливался и усиливался в течение ряда лет, но с тех пор, как началось массовое нашествие из Германии, которого мы давно уже ждали, он стал поистине неодолимым бедствием. Сотни вторжений и навязанных мне визитов я выдержал с кисло-сладкой миной, но трижды в течение последнего месяца случалось, что, застигнув посетителя, разгуливающего по моему саду как у себя дома, я взрывался и осыпал его бранью. Никакого терпения не хватит, чтобы все это выдержать; и большому котлу приходит срок закипеть.

Так что когда я снова решился поехать в Баден, это было своего рода бегством. Я бывал здесь уже много-много раз, обычно поздней осенью; ванны, равномерное и слегка отупляющее течение гостиничных дней, угасание скудного ноябрьского света в оконных стеклах, покой и приятное тепло полупустого дома казались мне желанными: либо я расслаблюсь, как это бывало, от однообразия и безделья, либо, напротив, как случалось в другие разы, стану проводить бессонные ночи в постели за сочинением стихов и достигну такой степени сосредоточенности, которая немыслима в дневное время; в любом случае это сулит перемену, а перемена среди рутины старения и угасания — немалый соблазн. Итак, я решился на эту поездку, и моя жена, для которой близость Цюриха в Бадене, пожалуй, большая приманка, чем минеральные ванны, была согласна с моим решением. Вещи были упакованы, при этом мы не пожалели места ни для книг, ни для писчей бумаги. Мы прибыли, и я вновь поселился в той старой уютной гостинице, где так часто останавливался со времен моего первого приезда, и спокойно констатировал свое превращение сперва в стареющего, а затем и просто в старого господина. Я давно уже принадлежал к разряду почетных гостей, убеленных сединами, кому улыбаются снисходительно и почтительно, и на этот раз вновь получил повышение в их рядах, потому что умерли некоторые из числа совсем старых постояльцев, которых я здесь прежде встречал. На их местах в обеденном зале сидели теперь другие старики, и, естественно, среди персонала тоже попадались новые лица, не встречавшие старого знакомца доверительной и узнавающей улыбкой.

Я многое пережил в этом доме за два с половиной десятилетия, многое передумал и перечувствовал, многое написал. В ящике гостиничного письменного стола хранились в разное время рукописи «Нарцисса», «Паломничества в Страну Востока» и «Игры в бисер»; сотни писем и дневниковых заметок и несколько десятков стихотворений были написаны в комнатах, которые я здесь занимал, сюда ко мне приезжали коллеги и друзья из разных стран и из разных периодов моей жизни, я пережил здесь упоительные хмельные вечера в шумном обществе и череду пустых дней, тягучих, как протертые слизистые супы, периоды упоения работой и периоды усталости и бесплодия. Здесь, в этом доме, да и в городе тоже, не было, пожалуй, ни одного уголка, не связанного для меня с каким-либо воспоминанием, с целым пластом воспоминаний, набегающих друг на друга. Люди, которые не знают истинной родины, испытывают к таким местам, связанным для них с многочисленными воспоминаниями, подчас несколько иронизирующую, но нежную привязанность. Вот в той светлой комнате в три окна, расположенной на четвертом этаже, я написал когда-то стихотворения «Ночные мысли» и «Раздумье», первое — в ночь после того, как впервые прочел в газетах сообщения о еврейских погромах и поджогах синагог в Германии. А в противоположном крыле дома за несколько месяцев до моего пятидесятилетия у меня сложились «Стихи во время болезни». Внизу, в холе, я получил известие, что пропал мой брат Ганс, и там же на следующий день мне сообщили о его смерти. Теперь, уже немало лет, я постоянно жил в одной и той же комнате в самой старой части дома, и меня бы крайне огорчило, если бы на ее стенах я не увидел привычных мне сине-красно-желтых обоев в цветочек. Но они были налицо, вместе со знакомым письменным столом и настольной лампой, и я с благодарностью приветствовал свою придуманную малую родину.