Уриель Акоста

Приблизительно через десять лет, в 1633 году, Акоста предпринял шаги к внешнему примирению с синагогой, хотя по своим убеждениям он оставался деистом и утверждал смертность души. Но необходимо иметь в виду, как тяжело было общественное положение отлученного: его родные братья присвоили себе его средства, расстроили предполагавшийся его второй брак и т. д. Уриелю Акосте было поставлено раввинами условие: отречься от всего написанного, подвергнуться бичеванию, лечь на пороге синагоги, чтобы все переступали через его тело, а если он на все это не согласен, то ему предстоит подвергнуться так называемому великому отлучению: Акоста все же не пошел на эти унижения. Тогда началась отвратительная травля Акосты: от него с ужасом отвернулись все родные, его оплевывали на улице, против него было написано множество памфлетов и т. д. Не выдержав общественного бойкота и совершенного одиночества, он, в конце концов, вынужден был согласиться на унизительные условия отречения: его силы были уже надломлены и он вскоре после этого покончил с собой.

Уриэль Акоста описал свою судьбу в единственно дошедшей до нас книге — в автобиографии «Пример человеческой жизни» [4]. Из нее Гуцков, повидимому, и почерпнул сведения для своей трагедии (ряд фактов, установленных лишь позднее, Гуцков не мог еще знать). Как обычно, он сохраняет основную историческую и биографическую канву, но многое и изменяет, создает вымышленные образы и, как обычно, превращает своего главного героя в вечный образ протестанта, ставя его как бы над временем и пространством. Кроме того (и это относится в равной степени и к «Ричарду Сэвэджу» и «Прообразу Тартюфа») в целях концентрации драматического действия автор объединяет события и биографические факты, разделенные иногда десятилетиями друг от друга. В данной трагедии он изображает как одновременное: отлучение Акосты от синагоги, намерение его вступить в брак, попытки отречения и самоубийство и относит все эти события к гораздо более раннему возрасту своего героя.

Мы начали свое послесловие с того, что назвали «Уриель Акоста» вершиной драматургического творчества Гуцкова и «Молодой Германии». И действительно, протест против поповщины, против удушения всякой свободной мысли, всякого движения вперед, против церковно-религиозных преград, против мракобесия и ханжества — достигает здесь местами подлинного пафоса. Сцены унизительной процедуры отречения, отвратительные торгашеские махинации, прикрывающиеся под маской ортодоксии, пламенный взрыв негодования у бунтаря Акоста — свидетельствуют о значительном драматическом таланте автора. Причем Гуцков здесь в значительной степени использовал классическую немецкую драму, в частности Шиллера: «Уриель Акоста» напоминает «Дон-Карлоса» не только своими ямбами, но и своим пафосом, отличающимся положительными и отрицательными чертами пафоса маркиза Позы. Гуцков в этой трагедии сумел отделаться от искусственных ситуаций Скриба, который оказывал влияние на некоторые его пьесы, и обратился к классическим образцам: это поднимает «Уриэля Акоста», несмотря на все недостатки этой вещи, высоко над мещанской посредственностью, заполнившей — если не считать Бюхнера, Граббе и Геббеля, произведения которых почти что не ставились — немецкую сцену.

В «Прообразе Тартюфа» Гуцков изобразил героя мольеровской комедии как вечного носителя лжи, интриги и обмана. Уриэль Акоста также превращен, с одной стороны, как мы уже говорили, в вечного надисторического протестанта, с другой же стороны, в рупор идей младогерманцев с их требованиями свободы совести. Столкновение Уриеля Акосты, олицетворения этой свободы совести, с Бен-Акиба, олицетворением вековых традиций («все уже бывало»), мыслится Гуцковым как неизбежное для всех времен противоречие. Акоста выбывает из строя, он не выдержал гнета преданий и предрассудков, но он подготовил себе смену в лице Спинозы, который появляется в конце трагедии в качестве его ученика. В ранней новелле об Уриеле Акосте в «Амстердамском саддукее» Спиноза изображен как будущий мститель за своего учителя. «Невинный мальчик, — говорит здесь Акоста, — ты не знаешь еще ничего об ужасах этого мира, и раздавленный, доведенный преследованиями до безумия человек носит тебя на руках!.. Пообещай отомстить за меня, когда дух твой возвысится, постучись в жилище бога и допытайся, почему он наказывает тех, кто любит его тайну». Впоследствии, в трагедии, Гуцков изменил эту трактовку образа Спинозы в соответствии с общей его концепцией о своеобразном вечном круговороте борьбы новых идей с преданиями и предрассудками.

В обобщающей критической статье о «Молодой Германии» в 1842 году молодой Энгельс писал о Гуцкове: «Гуцков — самый ясный, самый вразумительный; он написал больше всех и, наряду с Винбаргом, дал самые определенные образы своего мировоззрения. Однако, если он хочет остаться на поприще драматургии, ему следует позаботиться о выборе лучшего и более идейного материала, чем до сих пор, и исходить не из модернизованного, а из истинного духа современности. Мы требуем большего идейного содержания, чем в либеральных фразах Паткуля или в мягкой чувствительности Вернера» [5]. Дальнейшая эволюция Гуцкова, особенно после «Уриель Акоста», показывает, что он не только не сумел перешагнуть через «либеральные фазы», которые так обильно расточают его герои, но даже до наступления революции 1848 года успел примириться с существующим обществом: в 1848 году он назначается драматургом дрезденского придворного театра с обязательством писать ежегодно по две пьесы; здесь он работал до 1849 года. Но все пьесы, написанные «придворным драматургом» Гуцковым, стоят на чрезвычайно низком идейном и художественном уровне. В 1850 годах он выпустил еще несколько романов, где проявляет себя противником рабочего движения, социализма и коммунизма. И бывший создатель образа великого бунтаря Уриеля Акосты теперь примиряется с церковной ортодоксией.

Ф. Шиллер