Одинаковые тени

Я бегу быстро и только слышу, как взвизгивает и кричит Бетти, когда они ее ударяют. И вдруг становится тихо. И я слышу свисток и понимаю, что кто-то из этих полицейских увидел, что меня нет.

А я все бегу и бегу. Я понятия не имею, где я, и не могу остановиться и оглядеться, потому что ветер дует мне прямо в лицо, а против ветра бежать нелегко. А пыль рассекает мне кожу, режет глаза и забивается в рот, но я все бегу.

Уже совсем темно, а от ветра стало еще темнее, и у луны такой вид, как будто тот же ветер гоняет ее по небу.

Я бежал долго. Больше я уже не боялся, потому что сердце у меня стучало так громко и дышал я так глубоко, что я и не думал о страхе. Я только чувствовал, как по спине течет пот. Я весь взмок. Даже на ветру я был совсем мокрый.

Потом я остановился и прислонился к стене. Тут я и огляделся. Столовая гора была сзади меня, а море спереди, и я был ближе к центру.

Друг, надо же мне где-нибудь спрятаться. Но я не могу пойти к мастеру Абелю, потому что у него будут большие неприятности, если меня найдут в его доме. Куда же мне идти?

Может, священник меня спрячет, он же говорил, что он мне друг. Но я чересчур далеко от Си-Пойнта. Куда же мне идти?

И тут я вспоминаю о моей матери. Я могу пойти к ней в Вудсток. Да, сэр. Это подходящее место. Друг, моя мать всегда слишком пьяная, чтобы о чем-то заботиться, а если этот чертов Айзек что-нибудь затеет, можно его хорошенько стукнуть. Так что я думаю, это лучшее место.

Я не очень представляю себе место, где я стою и озираюсь. Но в Кейптауне есть одно большое удобство — если ты знаешь, где море, то значит, гора за тобой, а если ты знаешь, где гора, то значит, за тобой море. И вот я бегу до одного знакомого места и там вычисляю другое знакомое место, — вы меня поняли? Вскоре я уже бегу медленнее и дышу легче, потому что я уже рядом с домом, где в маленькой комнате живет моя мать.

Я поднимаюсь по лестнице, и все вокруг темно и тихо. И я медленно приоткрываю дверь и заглядываю в комнату.

Там Айзек, он стоит на коленях перед кроватью, а на кровати лежит моя мать и хрипит, как будто ей очень больно.

Я делаю шаг в комнату и чуть не падаю. Я пугаюсь. Потому что этот колдун Мбола сидит на полу со своими костями.

В комнате горит одна свеча. Когда я спотыкаюсь о Мболу, она чуть не гаснет. Пламя ее взметается, и черные тени Айзека и матери на кровати подпрыгивают на грязной стене.

Айзек поворачивает ко мне лицо, и, друг, я думаю, что он сейчас вскочит и постарается меня ударить. Но он только говорит:

— Джордж, твоя мать умирает.

— А она не пьяная? — говорю я.

— Нет. Она умирает, Джордж.

И я вижу, что это правда. А этот Мбола только молчит и смотрит на белые кости, которые перед ним на полу. В комнате очень тихо, только моя мать все хрипит.

Я подхожу к кровати и гляжу на нее. Друг, она совсем больная. И от нее пахнет бренди и потом, только этому Айзеку все равно, он стоит перед ней на коленях, и держит ее за руку, и все время на нее смотрит.

И я не знаю, что делать. Поэтому я просто стою и гляжу. Вдруг моя мать начинает шевелиться.

— Бренди. Дайте мне еще бренди, — говорит она тихо-тихо, но никто не дает ей бренди, и она умолкает.

— Давно она так? — спрашиваю я.

— Со вчерашнего вечера, — говорит Айзек.

— Что с ней случилось?

— Она упала. С лестницы.

Друг, я чуть не расхохотался. Не знаю почему, но я почувствовал, что губы у меня улыбаются и я хочу рассмеяться.

И тут моя мать кричит:

— Ай-зек! — долго так и пронзительно.

— Я тут. Я тут, — говорит он.

Но она опять его зовет, и знаете что? Этот Айзек начинает плакать, как маленький. Друг, мне это не нравится. И сам я не могу плакать, потому что мне хочется хохотать.

И тут изо рта у нее вырывается странный звук, глаза раскрываются, и челюсть отваливается, и, друг, я понимаю, что моя мать умерла. И я опять пугаюсь. Пугаюсь полиции, и того, что меня повесят, и того, что я умру.

— Она умерла, — говорит Айзек. — Лучше я пойду и приведу кого-нибудь.

А я молчу, потому что не знаю, что надо делать, когда кто-нибудь умер, потому что до смерти матери я никогда не видел мертвых.

Тут этот Мбола поднимается медленно-медленно и начинает плясать. Он идет кругами по комнате, ноги его притоптывают, а голова трясется, и я понимаю, что это, должно быть, пляска смерти.

Друг, я боюсь. Потому что при свете свечи я вижу, что моя мать умерла, Айзек плачет, а Мбола пляшет. И ноги его стучат по полу, и ветер за окном завывает.

И я думаю, как меня повесят и я буду лежать на земле, мертвый, как моя мать. А Мбола пляшет, и Айзек плачет.

И я думаю, что когда меня повесят, никто обо мне не заплачет. Друг, что делают люди после того, как умрут? Моя мать умерла, и она мне ничего не скажет. И я уже вижу, как я выхожу из тюрьмы на виселицу, и на шею мне набрасывают петлю и затягивают ее, как в кино. Что потом? Что со мной будет потом, а? Когда я умру, я что, увижу Иисуса? Если да, то что Он мне скажет? Друг, Он белый, и я не уверен, что Он будет со мной разговаривать. Друг, когда меня повесят, то после этого зароют в землю, и я знаю, что это мне не понравится. Да, сэр. Пыль и песок во рту и в глазах, как сегодня на ветру. И черви, и пауки. О Иисус, спаси и меня!

А Мбола все пляшет и пляшет. А ветер крепчает и налетает на дом, и дом вскрикивает, как Бетти в машине. Свеча гаснет, и кругом делается темно. Только слышно, как топочут ноги Мболы.

Айзек подходит к свече и опять зажигает ее, и я снова гляжу на мою мать, на ее мертвое лицо, и она мне не нравится. Но этому Айзеку, должно быть, нравилась моя мать, потому что, когда она умерла, он заплакал. Друг, я никогда не думал, что Айзек может кого-то любить, но теперь-то видно, как он любил мою мать. Я не любил мать, потому что она была всегда пьяная и выпрашивала у меня деньги. Но я ее почитаю, — вы меня понимаете? Потому что Бог дал мне жизнь, и я хочу жить на этой земле как можно дольше. Я раз-другой приезжал навестить ее, потому что, друг, она моя мать и я должен относиться к ней с почтением. Да, Боже. Я ее почитал. Поэтому прошу Тебя, не дай им завтра меня повесить. Но Ты им это позволишь. Я так думаю, потому что я был плохой.

— Надо сообщить в полицию, — говорит Айзек помолчав.

Друг, я ничего ему не отвечаю, потому что не хочу, чтобы Айзек знал, что у меня неприятности и что если меня поймают, то завтра наверняка повесят.

— Оставайся здесь. Я за ними схожу, — говорю я. И он опять подходит к кровати, становится на колени и плачет.

И я выхожу из комиаты, где моя мать лежит мертвая, Айзек плачет, а Мбола пляшет.

Ветер крепкий, как камень, и, друг, он дует прямо мне в грудь, и я не знаю, куда идти, но кто-то ведь должен спрятать меня, иначе меня точно повесят.

Ветер ревет, и я не вру вам, он ревет так громко и ясно:

— Мария! Мария!

Клянусь вам, он говорит: «Мария».

Мария, Мария. Друг, вот куда мне идти. Вот куда я могу пойти. Эта девушка меня спрячет, я это точно знаю. Она не даст им меня повесить. О Господи Иисусе, заставь ее спрятать меня. Прошу Тебя, Господи.

XIV

Мария была одна в своей чистенькой комнате. Когда я открыл дверь, то увидел, что она стоит на коленях и разрезает ножницами какую-то яркую тряпку, лежащую на полу. Это она явно кроит себе такое платье, в котором много чего не прикрыто.

— Чего тебе надо? — спрашивает она.

— Мария, — говорю я, — спрячь меня. Пожалуйста. Мария, у меня неприятности. Настоящие неприятности.

— С полицией? — спрашивает она.

— Да, — говорю я.

— Так убирайся отсюда, — говорит она. — Хватит мне от тебя неприятностей. Уходи. Прочь отсюда, ты, бездельник. Иди к своей Нэнси!

Друг, я не знаю, что ей сказать.

— Уходи! — говорит она. — Живо!

Друг, я не хочу уходить.

— Мария, — еще раз говорю я.