Одинаковые тени

I

Это вышло случайно, баас, честное слово, поверьте мне. Это вышло случайно.

— Заткнись! — сказал он и снова закрылся папкой. Все, что мне было видно, это обложка с синими буквами. Больше ничего не было видно, это я вам говорю. И вот я смотрел на обложку и начал думать, — вы меня поняли? Я думал, что на папке синими буквами написано «Дело» и что читает это «дело» бездельник, потому что никакого дела не было и все вышло случайно.

— Это вышло случайно!

— Я тебе сказал: заткнись, — опять говорит он.

Я и не собирался хватать эту белую даму за юбку. Это явное недоразумение. Я не дурак, это я вам говорю. Я бы и нарочно не стал хватать белую даму за юбку, потому что, друг, не хочется об этом говорить, но от белых пахнет. Странно так пахнет. Когда она проходила мимо меня, я чуть нос не заткнул. Нет, сэр, я бы не стал хватать ее за юбку.

Стало быть, я сижу и глазею на папку, и тут открывается дверь, и полицейский вводит даму. И я сразу узнаю, что это та самая дама, которая сказала, будто я хватал ее за юбку. Такая высокая, черноволосая дама. На голове черные волосы и на верхней губе черные волосы. Чего я не люблю, так это усатых женщин. Ясно одно: никогда бы я не стал хватать за юбку усатую женщину. Особенно белую.

— Это он? — спрашивает бездельник с папкой.

— Да, констебль, — отвечает дама. — Это он.

— Что он сделал?

— Он схватил меня за юбку.

— Это вышло случайно, мадам.

— Заткнись, кафр, — говорит он. — Продолжайте.

— Так вот, констебль…

— Сержант, мадам.

— Сержант, этот человек схватил меня за юбку. Я шла по набережной, а он сидел на скамейке…

— Скамейке для неевропейцев? — спрашивает чертов сержант.

— Да. На скамейке для неевропейцев, — отвечает она.

— Хорошо. Продолжайте.

— Так вот, я проходила мимо него, а он вцепился мне в юбку. Это было ужасно. — И она заплакала.

— Благодарю вас, мадам, — говорит сержант. — Можете идти.

И она уходит вместе с тем тонкогубым полицейским.

— Это вышло случайно, сержант. Она прошла очень близко и сама коснулась меня юбкой.

— Ты обвиняешь европейскую даму?

— Нет, сержант, только не я. Нет, сэр. Я просто говорю, что это она сделала по оплошности.

Тут он говорит что-то уж совсем дурацкое:

— Кто это она? Кошкина мать?

— Как это, хозяин? — спрашиваю я.

— Слушай, кафр, когда ты говоришь о европейской даме, не смей говорить «она». Понял?

— Да, баас.

— Правда, понял?

— Да, да, баас.

Тогда он перегибается через стол и как хватит меня линейкой по голове. Я вскрикнул. Чтобы он подумал, будто мне больно: этим европейцам не понять, что у черного человека голова крепкая, как у Самсона. Вот если дать пониже, так свет в глазах помутится. Это правда. Святая правда, как в Библии.

— Так не распускай свой дрянной язык. Понял, кафр? — говорит сержант.

— Да, баас.

Он опять смотрит в папку, и тут опять входит полицейский, тот самый, тонкогубый. И тут я понимаю, что сержант — большой, хороший человек. Большой, хороший, плечистый, — вы меня поняли? Тонкогубый — тот тощий, и морда у него мерзкая, и весь он как тонкая линия с головы до ног. Мерзость. Так вот, он входит и ковыряет в носу. Не знаю, что он шепнул сержанту, только у того верхняя губа на нижнюю съехала, когда он услышал, что сказал ему Тощий. И вот сержант на меня уставился, так что мне сделалось не по себе. Взял и уставился. А Тощий все шепчет. А сержант слушает, и кивает, и глаз с меня не сводит. И я слышу, что он говорит Тощему:

— О'кей, я позвоню. — А потом он говорит мне: — Тебе повезло, кафр. Дама не подает на тебя в суд. Ты понял, что это значит? Это значит, что тебе повезло, чертовски повезло. Ты счастливчик.

— О да, баас, я счастлив. Мне повезло. Да, сэр. Дама очень добрая.

— Что же нам с ним делать, ван Хеерден? — говорит он Тощему. А Тощий смотрит на меня и ковыряет в носу. Ох, как он мне не понравился. Да, сэр.

— Стало быть, слушай, парень, только как следует слушай! — продолжает сержант. — Впредь не хватай женщин за юбки, особенно белых женщин. Даже когда тебе очень захочется. Понял?

— Сержант, баас, это вышло случайно, друг, честное слово.

— Заткнись, парень, какой я тебе друг! Терпеть не могу, когда ко мне лезут в друзья, особенно кафры. Понял?

— Да, баас, простите, баас. — Перед ними надо всегда извиняться. Они это любят.

— В общем, я тебе не друг и хамства не потерплю.

— Понял, баас, простите, баас.

— Ладно. Выходит, тебе повезло. Дама не хочет поднимать шум. Она не хочет, чтобы у тебя были большие неприятности, а они ох как могли бы быть. Ты это знаешь?

— Да, баас, я премного благодарен той даме, баас.

— Это ты правильно говоришь. А теперь тебе надо уразуметь, кафр, что ты не будешь больше хватать белых женщин за юбку. Не будешь?

— Не буду, баас.

— Прекрасно. А если тебе захочется, так в Шестом районе на Ганноверской улице шлюх достаточно. Их ты можешь хватать и за юбки, и за кое-что другое. — Он засмеялся и подмигнул Тощему. Друг, ох как мне не нравился этот Тощий. Он и смотрел на меня как-то нехорошо, — вы меня поняли?

— А ты знаешь, кафр, что с тобой будет, если тебя поймают опять?

— Разумеется, баас!

— А ты понял, что миссис Валери тебя спасла?

— Еще бы, баас!

— Теперь ты будешь хорошим кафром?

— Конечно, баас.

— Значит, о'кей. — И он встал и вышел.

Мне сделалось не по себе, когда он вышел. Да, сэр. Мне не нравится быть наедине с Тощим, тонкогубым ван Хеерденом. Ох как не нравится! Сержант — хороший человек, но он ушел. Я испугался. Я говорю вам, я насмерть перепугался.

Так вот, только сержант вышел из комнаты, Тощий сел за стол, будто он сам сержант. И он стал смотреть в папку и все время ковырял в носу, медленно так ковырял. Потом он отложил папку, взял карандаш и уставился на меня. А я сижу на самом краешке деревянного стула — как сейчас помню. Да, сэр. Все это мне не нравится.

— Имя? — говорит он.

— Джордж Вашингтон Септембер.

— Ты что, смеешься?

— Нет, сэр, это мое настоящее имя. Так меня окрестили: Джордж Вашингтон Септембер.

— Так ты Вашингтон? — спрашивает он и не смотрит на меня.

— Да, сэр. — Друг, я знаю подобных типов, и я их боюсь.

— Так-так. Где ты работаешь?

— Кейптаун, Си-Пойнт, Бэнтри-роуд, четыре.

— Имя хозяев?

— Не понял, сэр.

— У кого ты работаешь?

— У мистера и миссис Финберг, сэр.

И все это он записывает, медленно так записывает.

— О'кей, — говорит он. — Убирайся.

И он встает, и я встаю, и я вам нисколечко не вру, он вдруг меня бьет. Сильно бьет. В зубы — раз, другой, третий, может быть, четыре раза. Кулаком. И все время он приговаривает:

— Не… приставай… к белым… женщинам. Слышишь? Дерьмо. Держись… от них… подальше. Слышишь?

Я вам говорю чистую правду — этот ублюдок сильно меня побил. Когда он кончил, губа у меня рассечена и во рту кровь. Тут он схватил меня за шиворот и выкинул из комнаты. И вот, друг, это было хуже всего, потому что он порвал мне куртку. А это моя лучшая выходная куртка. Да, сэр, этот Тощий — настоящий ублюдок.

И вот я на улице и невольно оглядываюсь на полицейский участок. И я хмурюсь, — вы меня поняли? Потому что я образованный африканец, — вы меня поняли? Я кончил пять классов, а у моего дяди Каланги — диплом, и он совсем образованный, не то, что этот ублюдок Тощий. Он-то, наверно, тоже кончил пять классов, у него-то уж точно нет дяди с дипломом, и какое он имеет право меня бить? И я даже подумал, что лучше бы я действительно схватил эту белую даму за юбку, но как вспомнил об ее усах, так тут же понял, что не дотронулся бы до нее, даже если бы мне заплатили.

Я стоял и глядел на дверь участка, но тут вышел Тощий и заорал:

— Марш отсюда! Живо! Катись к чертовой матери! Ну!

— Слушаюсь, сэр, — сказал я, потому что не хочу больше неприятностей, — вы меня поняли?