Орельен

— Пожалуйста…

— Сейчас будет дивертисмент, — слышали, наверно? Советую посмотреть, очень недурно.

Дав этот совет, Симона удалилась, одергивая платье все тем же машинальным жестом — стыдливая защита ничем не защищенного ложа.

Глядя ей вслед, Орельен и доктор молчали, и в этом молчании стали отчетливее, громче все звуки, наполнявшие помещение, весь этот шумовой фон, столь благоприятствующий одиночеству в толпе: гул голосов в баре и звуки оркестра в дансинге, игравшего танго, ритмичное шарканье подошв, веселые возгласы, и голос Люлли, который, стоя в дверях, время от времени бросал зычное «оле! оле!», сопровождаемое соответствующим жестом, и все это с целью поддержать в своем заведении чисто испанскую атмосферу. Два американских моряка сами пили вмертвую и старались напоить облепившую их стайку девиц, затем, не обращая внимания на окружающих, наклонили голову и, чуть не стукаясь лбами, затянули под смех всей аудитории песенку про Джонни и Фрэнки.

— Удивляться тут нечему, — сказал Орельен, отвечая на незаданный вопрос. — У меня хоть есть общество этих девушек. Все-таки перемена. Все-таки разрядка. Нет, я говорю не о постели. Бог мой, совсем не об этом. Правда, случается иногда, но очень редко. У них невеселая жизнь и, если хорошенько разобраться, совсем простая жизнь. Не следует смотреть на них при солнечном свете. Если только на них не нападает стих выплакаться на вашей груди… их ложь — обычно вовсе и не ложь. Это просто весьма респектабельные условности. Маленькие, жалкие условности. Мне с ними легко. Как-то вырываешься из того мира, о котором они понятия не имеют и где мне приходится жить. Никаких романов. Если и случится что-нибудь в этом роде, все равно потом остаемся «братцем и сестрицей», по выражению Симоны. Люблю я это нелепое заведение, здесь меня наверняка можно застать в такой поздний час, потому что замужние дамы обычно меня обижают, бросают несчастного холостяка на произвол судьбы и возвращаются к своему законному повелителю…

— Прикажете пожалеть несчастного холостяка?

— Каждый может жалеть только самого себя, это уж точно… Я живу, вернее каждую ночь я засыпаю и каждое утро просыпаюсь в объятиях Сены…

— Несчастный младенец!

— Смейтесь, смейтесь… в объятиях Сены, как настоящий утопленник. Постепенно это становится почти наваждением. Слишком много мертвецов видел я на своем веку. И вот этому образу реки, которым пропитаны все мои мысли, как, скажем, образ лавины примешан ко всем помыслам горцев, необходимо что-то противопоставить… какую-то праздничную атмосферу… Ведь танцуют же крестьяне, чтобы развеять страх перед стихийными силами.

— А у вас имеется Люлли с его «оле! оле!».

— Именно так… и все мои истории связаны с этим местом. Я приводил сюда всех своих приятельниц, и даже моя подружка Симона знает их всех наперечет и говорит: «Значит, ты больше не встречаешься с той рыжей дылдой, или… с маленькой брюнеточкой, которая не переносит шампанского».

— Полезные сведения, теперь я знаю, у кого наводить справки, когда вы будете ухаживать за Розой.

Удар барабана возвестил начало «номера».

— Пойдем посмотрим, доктор? Не хотите?.. Впрочем, я тоже не хочу. Здесь гораздо лучше.

— Странный вы человек, Лертилуа. Чем ближе я Вас узнаю, тем больше вы становитесь не похожи на того Лертилуа, которого я себе представлял. За вами ходит слава донжуана. А вот теперь я думаю… Почему вы не женились, не завели детей вместо этого дансинга. Так и вижу вас в роли мужа и папаши.

— Возможно, доктор, возможно, но, как видите, — дансинг вместо детей.

Он хотел добавить еще что-то, положить конец разговору. Неосознанная стыдливость, быть может. Глаза его мечтательно смотрели вдаль. Декер усмехнулся про себя — это он-то в роли проповедника семейного счастья. На мгновенье все окружающее заволокло дымкой, и перед его взглядом возник какой-то расплывчатый, но гармонически-прекрасный образ. Ему показалось, что он слышит знакомый глубокий голос, такой любимый, мучительный голос. Но тут же его вернул к реальности голос Орельена, который обрадовался, что его собеседник бродит мыслями где-то далеко и, следовательно, не заметил, как далеко отсюда был и сам Орельен.

— Ну вот, вы опять думаете о Розе!

Доктор вздрогнул.

— Нет, впрочем, да… от вас ничего не скроешь. Я все время думаю, как там идут дела, в Брюсселе. Кстати, не надейтесь, что я не заметил вашего, так сказать, отсутствия.

Орельен улыбнулся и отхлебнул большой глоток джина.

— Странно мы с вами, дорогой, проводим вечера. Мы и сдружились так потому, что нам вместе удобнее молчать, а при желании — говорить, зная, что другой слушает одним ухом. Думайте о Розе, старина, думайте о Розе, не обращайте на меня внимания.

— Я все время думаю о Розе, даже когда я говорю о чем-нибудь совсем постороннем… У меня ее нельзя отнять. Я привык думать о Розе, с кем бы я ни находился. Но вы-то, Орельен, куда вы умчались? Вы-то ведь не думаете о Розе?

— Нет, доктор, не думаю. Я бы сказал вам, о чем думал, но боюсь, вам это покажется дурным тоном. Сам не знаю даже почему… я забыл звено, мысль, после которой сбился в сторону и набрел на все эти старые истории. О чем это мы говорили?

— О браке.

— Верно, о браке, о детях, и вот тут-то я с такой обыкновенной ясностью увидел уголок Шампани… почувствовал запах земли… промозглую сырость… свет… там на проволочных заграждениях висел труп, и нам целую неделю не удавалось его снять.

Он замолчал. Молчание затягивалось. Вдруг Орельен произнес:

— Я думал также и о том… Ведь вы, кажется, тоже воевали? Где именно?

Бледное лицо Декера совсем побледнело. И он произнес с великолепным спокойствием в стиле героя американского боевика:

— Да, воевал… в качестве окопавшегося.

Раздался взрыв аплодисментов. Это закончили свой номер русские танцоры.

— Видите ли, — несмело начал Орельен, как бы признаваясь в тайном пороке или неполноценности, — мне никак не удается окончательно освободиться от войны… никак я не могу от нее отделаться. До сих пор я просыпаюсь по ночам с чувством страха перед минами, совсем как в пятнадцатом году. И сейчас нам хватает страхов в нашей нелепой жизни. Война… Я и сюда, к Люлли, бегу от нее.

Орельену вдруг расхотелось продолжать разговор, он напряженно искал другой темы. Но ее подсказал сам доктор.

— Да, — произнес Декер, — каждый из нас чего-нибудь да бежит, какой-нибудь мысли, чаще всего даже не выраженной четко… наваждения. Например, я не могу возвращаться домой в отсутствие Розы. Целые ночи таскаюсь… Джин — тоже неплохая штука. Роза, дорогой мой, Роза… Ах, вы не можете этого понять, вы никогда не были влюблены. Как бы вам объяснить? Для меня Роза — это война, да, моя личная война, может быть, так вам станет яснее, моя личная война, моя большая война!

Он рассмеялся совсем по-светски и спустился с высот на землю с победоносным видом человека, которому удалось сказать нечто почти изысканное, — не хуже кубистов, не правда ли?

— Что вы хотите? — продолжал он. — Только тот, кто сам себе хозяин, у кого есть рента, способен жить в этой высокоинтеллектуальной атмосфере… Бодлер, Рембо, Верхарн… Ясно, что Роза чувствует здесь себя как дома уже в силу своего гения… Ну, а что прикажете делать несчастным, вроде меня?

В голосе его снова зазвучали заносчивые и униженные нотки.

— Я вам сказал, что Роза — моя война… именно война. В лицее нам внушали, что война — это закон жизни… Кто это сказал? Гераклит, милый мой, Гераклит… Но если мужчина женится на богатой, люди быстро забывают прежнюю разницу между его женой и им. Возьмите хотя бы Барбентана. Мы с ним в свое время были знакомы по университету. Кто попрекнет Эдмона его автомобилем? А вот если жена сама зарабатывает деньги и притом явным, осмелюсь сказать, театральным образом, тут уж дело другое. Можете лезть из кожи вон, можете даже удариться в поэзию, все равно вам не дано права говорить о любви, вы были и останетесь самым обыкновенным сутенером.