Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

— Да, это правда.

— Предосторожность в таких случаях никогда не бывает излишней. Нужно, чтобы ты сейчас же написал доктору Вебести.

— Да, сейчас.

И, чувствуя, что я не в состоянии более сдерживаться, я поднялся и сказал:

— Я пойду к Джулианне.

— Ступай; но сегодня пусть она отдохнет, не беспокой ее. Я пойду вниз, но скоро вернусь.

— Спасибо, мама.

И я прикоснулся своими устами к ее лбу.

— Милый мой мальчик! — прошептала она удаляясь.

Кто не слыхал фразы, произнесенной порой несчастным человеком: «В один час я прожил десять лет». Эта вещь непостижима. Но я ее постиг. В эти немногие минуты почти спокойного разговора с матерью, разве я не пережил более десяти лет? Ускорение внутренней человеческой жизни это самое непостижимое и страшное явление на свете. Теперь, что я должен делать? Меня охватывало безумное желание убежать далеко ночью, или же запереться в своей комнате и остаться одному, чтобы созерцать свою гибель, постигнуть всю ее безграничность. Но я сумел устоять против этого. Превосходство моей натуры сказалось в эту ночь. Я сумел освободить от этой ужасной муки некоторые высшие мои способности. И я думал: «Необходимо поступать так, чтобы ни один из моих поступков не казался странным и необъяснимым ни моей матери, ни моему брату, никому из всего дома».

Я остановился перед дверью комнаты Джулианны, не будучи в состоянии преодолеть физическую дрожь. Но, услыхав шаги в коридоре, я решительно вошел.

Мисс Эдит вышла на цыпочках из алькова. Она сделала мне знак, чтобы я не шумел. Она сказала лишь вполголоса.

— Она засыпает.

Она вышла, тихонько притворив за собою дверь.

Лампа горела посредине свода спокойным ровным светом. На одном стуле лежало амарантовое манто; на другом — черный шелковый корсет, корсет, который Джулианна сняла в Вилле Сиреней во время моего краткого отсутствия, а еще на другом — серое платье, то самое, которое она носила с таким изяществом в красивой сиреневой роще. Вид всех этих предметов так взволновал меня, что у меня опять явилось желание бежать. Но я направился к алькову, я раздвинул занавески; я увидел кровать, я увидел на подушке темное пятно волос, но я не увидел лица; я увидел рельеф тела, свернувшегося под одеялами… Мысленно мне представилась грубая истина во всей ее грубой действительности. «Ею владел другой; она носит в своем чреве семя другого». И целый ряд отвратительных физических образов, пронесся перед моими духовными глазами, которые я не мог закрыть. И то были не только образы совершившегося, но и того, что неизбежно должно было свершиться. Я увидел с беспощадной отчетливостью Джулианну в будущем (мою мечту, мой идеал), обезображенную громадным животом, беременную ребенком любовника…

Кто мог придумать более жестокое наказание? И все это была правда, все это было верно.

Когда страдание превосходит силы, тогда инстинктивно ищешь в сомнении временного облегчения от невыносимой муки; думаешь:

— Может быть, я ошибаюсь, может быть, мое несчастье не так велико, как оно мне кажется; может быть, все это страдание неразумно?

И чтобы продлить перерыв, стараешься исправить свой нерешительный ум на более точное ознакомление с истиной. Но у меня ни на одно мгновение не было сомнения, ни на одну минуту не было колебания.

Невозможно объяснить явления, происшедшего в моем сознании, ставшем поразительно ясным. Мне казалось, что вследствие какого-то неожиданного, тайного процесса, совершившегося в неведомой внутренней области, все незаметные признаки, относящиеся к этой ужасной вещи, согласовались, чтобы образовать логическое, полное, последовательное, окончательное, неизбежное понятие, а теперь это понятие обнаружилось сразу, всплыло в моем сознании с быстротой предмета, — который, не сдерживаемый в глубине воды скрытыми узами, плавает на поверхности и не может потонуть.

Все признаки, все доказательства были тут налицо.

Мне не нужно было делать усилия, чтобы отыскать их, выбрать и сгруппировать.

Незначительные далекие факты освещались новым светом; обрывки предыдущей жизни принимали настоящую окраску.

Непривычное отвращение Джулианны к цветам, к запахам, — странная тревога, плохо скрываемая тошнота, неожиданная бледность, эта постоянная озабоченность между бровями, эта бесконечная усталость, сказывавшаяся в ее движениях; и потом подчеркнутые ногтем страницы в русской книге, упрек старика графу Безухову, последний вопрос маленькой княгини Лизы, и этот жест, с которым Джулианна отобрала у меня книгу; а потом сцены в Вилле Сиреней, слезы, рыдания, двусмысленные фразы, загадочные улыбки, почти мрачная страсть, почти безумное многословие, призывание смерти, — все эти признаки группировались вокруг слов матери, запечатленных в моей душе.

Мать сказала: «Невозможно ошибиться в этом. До последних двух-трех дней Джулианна отрицала, по крайней мере, говорила, что она в этом не уверена… Зная твою мнительность, она просила меня ничего тебе не говорить…»

Истина не могла быть более очевидной. Итак, отныне все было несомненным!

Я вошел в альков, я приблизился к кровати. Занавеси упали за мной; свет стал более слабым! Страх отнял у меня дыхание, и вся моя кровь остановилась в жилах, когда я подошел к изголовью и наклонился, чтобы ближе разглядеть голову Джулианны, почти скрытую одеялом. Я не знаю, что случилось бы, если бы в этот момент она подняла голову и заговорила.

Спала ли она?

Только ее лоб до бровей был открыт.

Я стоял несколько минут в ожидании. Но спала ли она? Она не шевелилась, лежа на боку. Рот был закрыт простыней, дыхания не было слышно. Один лишь лоб до бровей был открыт.

Как должен был я держать себя, если бы она заметила мое присутствие. Час был плохо выбран для расспросов и объяснений. Если бы она подозревала, что я все знаю, на какую крайность она могла бы решиться в эту ночь? Значит, я был бы вынужден напустить на себя наивную нежность, я должен был бы притворяться, что ничего не знаю, и продолжать выражать то чувство, которое четыре часа тому назад, в Сиреневой Вилле, диктовало мне самые нежные слова. «Сегодня вечером, сегодня вечером в твоей кровати… Ты увидишь, как я сумею приласкать тебя… я усыплю тебя. Всю ночь ты будешь спать на моей груди».

Окинув комнату растерянным взглядом, я увидел на ковре маленькие блестящие туфельки, а на спинке кресла длинные серые шелковые чулки, атласные подвязки и еще один предмет интимного туалета, все эти предметы, которыми наслаждались глаза любовника в недавней близости. И чувственная ревность поразила меня с такой силой, что было чудо, что я удержался от того, чтобы не наброситься на Джулианну, не разбудить ее, не крикнуть ей бессмысленные, грубые слова, внушаемые мне этим неожиданным бешенством.

Я отошел, шатаясь, и вышел из алькова. Я думал с слепым ужасом: «Чем это кончится?» Я собирался уходить. «Я спущусь вниз, скажу матери, что Джулианна спит, что сон ее спокоен; я скажу ей, что тоже нуждаюсь в покое».

— Я удалюсь в свои комнаты. А завтра утром… — Но я оставался пораженный на месте, точно я не мог перешагнуть порог, страх охватывал меня. Я обернулся к алькову резким движением, как будто я почувствовал на себе взгляд.

Мне показалось, что драпировки колебались; но это было обманом. Тем не менее что-то вроде магнетической волны сквозь драпировку проникало в меня, что-то такое, против чего я был бессилен.

Я вошел в альков вторично, весь дрожа.

Джулианна лежала все в том же положении. Спала ли она?

Один лишь лоб был открыт до бровей.

Я сел у изголовья и ждал.

Я смотрел на этот лоб, бледный, как простыня, белый и чистый, как частичка святой облатки, этот сестрин лоб, который столько раз благоговейно целовали мои губы, который столько раз целовали губы моей матери.

На нем не было видно следов осквернения; на вид он был все таким же, как прежде. Но отныне ничего на свете не сможет смыть пятна, которое видят глаза моей души в этой белизне.