Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

— Завтра! — пробормотал я, почти бессознательно.

И это слово, полное для меня стольких надежд, отвечало на внутреннюю мольбу.

Чтобы слушать, мы приподнялись немного и оставались и этом положении несколько минут, погруженные в свои мысли.

Вдруг я почувствовал, что о мое плечо ударилась голова Джулианны, тяжело, как безжизненная вещь.

— Джулианна! Джулианна! — кричал я с ужасом.

Благодаря моему движению, голова опрокинулась назад, как безжизненная вещь.

— Джулианна!

Она не слышала. Когда я увидел смертельную бледность этого лица, освещенного последними желтыми лучами, меня поразила страшная мысль. Вне себя, я опустил в кресло безжизненную Джулианну и, непрестанно называя ее имя, я стал расстегивать ее лиф сведенными пальцами, нетерпеливо желая ощупать ее сердце… А веселый голос брата звал:

— Где вы, голуби!

Она скоро пришла в сознание. Как только она могла держаться на ногах, она захотела сесть в коляску, чтобы вернуться в Бадиолу.

Покрытая нашими пледами, она прижалась в уголок, молчаливая. Брат и я время от времени поглядывали на нее с беспокойством. Кучер гнал лошадей. Их галоп звучно раздавался по дороге, окаймленной там и сям цветущими кустами; был мягкий апрельский вечер, небо было ясное. Время от времени я и Федерико спрашивали:

— Как ты чувствуешь себя, Джулианна?

Она отвечала:

— Так себе… немного лучше.

— Тебе холодно?

— Да… немножко.

Она отвечала с видимым усилием. Казалось, наши вопросы раздражали ее; так что когда Федерико настаивал на разговоре, она сказала ему:

— Прости меня, Федерико… Но меня утомляет разговор.

Верх был спущен, и Джулианна сидела в тени, невидимая, покрытая одеялами.

Не раз я наклонялся над ней, чтобы увидеть ее лицо, думая, что она заснула, или боясь, чтобы она снова не потеряла сознание. И каждый раз я испытывал ощущение удивления и страха, когда видел в темноте ее широко раскрытые пристальные глаза.

Наступило долгое молчание.

Федерико и я тоже молчали. Мне казалось, что лошади бегут недостаточно быстро. Я бы хотел приказать кучеру пустить их в галоп.

— Гони их, Джованни!

Было почти десять часов, когда мы вернулись в Бадиолу.

Моя мать ждала нас, очень обеспокоенная нашим опозданием. Увидя Джулианну в таком состоянии, она сказала:

— Я так и думала, что эта тряска повредит тебе…

Джулианна хотела успокоить ее.

— Ничего, мама… Увидишь, завтра я буду здорова. Немного устала…

Но, увидя ее при свете, моя мать воскликнула с ужасом:

— Господи! Господи! На твое лицо просто страшно смотреть… Ты едва держишься на ногах… Эдит, Кристина, скорее, подымитесь наверх, нагрейте ей постель. Поди сюда, Туллио, понесем ее…

— Нет, нет, — отказывалась Джулианна, — не пугайся, мама, это пустяки…

— Я поеду в экипаже за доктором в Тусси, — предложил Федерико. — Через полчаса я буду здесь.

— Нет, Федерико, нет! — воскликнула Джулианна почти резко, точно с отчаянием.

— Я не хочу. Доктор ничем не может мне помочь. Я сама знаю, что мне нужно принять. Пойдем, мама. Господи, как вы быстро ужасаетесь! Пойдем, пойдем…

Казалось, к ней сразу вернулись силы. Она сделала несколько шагов без посторонней помощи. На лестнице я и мать поддерживали ее.

В ее комнате началась судорожная рвота, длившаяся несколько минут. Женщины начали раздевать ее.

— Уходи, Туллио, уходи, — просила она меня. — Ты потом вернешься ко мне. Мать останется со мной. А ты не волнуйся…

Я вышел. Я сел в ожидании на диван в одной из соседних комнат. Я прислушивался к шагам бегающей прислуги, нетерпение мучило меня. Когда я смогу войти, когда я смогу остаться наедине с ней? Я буду бодрствовать около нее, я всю ночь проведу у ее изголовья. Может быть, через несколько часов она успокоится, почувствует себя лучше. Лаская ее волосы, мне, может быть, удастся ее усыпить. Кто знает, не скажет ли она в дремоте между сном и бодрствованием:

— Пойди ко мне.

У меня была странная вера в силу моих ласк. Я еще надеялся, что и эта ночь может хорошо кончится для меня. И как всегда, среди ужаса, порождаемого мыслью о страданиях Джулианны, чувственный образ определился, становился ясным и определенным. «Бледная, как ее рубашка», при свете лампадки, горящей за драпировками алькова, после первого, краткого сна, она просыпается, смотрит на меня полураскрытыми томными глазами и шепчет:

— Ты тоже ложись спать…

Вошел Федерико.

— Ну, как? — сказал он нежно.

— Это оказывается пустяки.

— Я только что разговаривал с мисс Эдит на лестнице, не хочешь ли ты спуститься вниз что-нибудь перекусить. Все уже готово…

— Нет, мне сейчас не хочется есть. Может быть позже… Я жду, когда меня позовут.

— Если я не нужен — я ухожу.

— Ступай, Федерико. Я потом приду. Спасибо.

Я следил за ним взглядом в то время, как он удалился. И на этот раз вид моего доброго брата внушал мне чувство доверия; и на этот раз я почувствовал облегчение на сердце. Прошло еще около трех минут. Часы с маятником, висевшие передо мной на стене, отмерили их своим тиканьем. Стрелки показывали три четверти одиннадцатого. В то время, как я нетерпеливо поднялся, чтобы направиться к комнате Джулианны, входила моя мать взволнованная и тихо сказала:

— Она успокоилась. Теперь ей нужен покой. Бедное дитя!

— Могу я войти, — спросил я.

— Да, слушай; но не тревожь ее.

Но когда я сделал движение, чтобы выйти, мать окликнула меня:

— Туллио!

— Что тебе, мама?

Она, казалось, колебалась.

— Скажи мне… После операции ты говорил с доктором?

— Да, иногда. А что такое?

— И он тебя успокоил насчет опасности…

Она колебалась.

— Насчет опасности, которой может подвергнуться Джулианна при новой беременности.

Я не говорил с доктором; я не знал, что ответить.

Смущенно я повторил:

— Почему?

Она все еще колебалась.

— Ты разве не заметил, что Джулианна беременна.

Точно пораженный молотом в самую грудь, я не мог сразу овладеть истиной.

— Беременна! — пробормотал я.

Моя мать взяла меня за руку.

— Ну, так что же, Туллио?

— Я не знал…

— Но ты пугаешь меня. Значит, доктор…

— Ну, да, доктор…

— Поди сюда, Туллио, сядь.

Она посадила меня на диван. Она смотрела на меня с испугом и ждала, чтобы я заговорил. В течение нескольких минут, несмотря на то, что она сидела передо мной, я не видел ее.

Потом, вдруг, резкий свет озарил мой ум; и вся драма мне стала понятной.

Откуда явилась у меня сила противостоять этому? Кто сохранил мне мой разум? Может быть, в самом приступе ужаса и горя я обрел героическое чувство, спасшее меня. Как только ко мне вернулись физическое ощущение и восприятие внешних предметов, и я увидел мать, со страхом глядевшую на меня, я понял, что прежде всего я должен успокоить ее. Я сказал:

— Я не знал… Джулианна ничего мне не говорила. Я ничего не заметил… Для меня это неожиданность… Правда, доктор говорил мне о некоторой опасности… Вот почему твое сообщение производит на меня такое впечатление… Ты знаешь, Джулианна так слаба теперь… Но доктор не предупреждал о чем-нибудь серьезном… Операция хорошо удалась… Мы увидим… Мы позовем, посоветуемся с ним…

— Да, да, это необходимо.

— Но ты, мама, уверена ли в этом? Может быть тебе Джулианна призналась? Или же…

— Ты знаешь, я сама это заметила по некоторым признакам. Невозможно ошибиться…

— Два-три дня тому назад Джулианна отрицала или, по крайней мере, говорила, что она не уверена в этом…

— …Она знает, что ты такой мнительный, и просила пока не говорить тебе этого. Но я хотела предупредить тебя…

— …Ты ведь знаешь Джулианну, она так неосторожна со своим здоровьем! Посмотри, вместо того, чтобы поправиться, мне кажется, что ее здоровье с каждым днем ухудшается; в то время, как прежде бывало достаточно одной недели деревенской жизни, чтобы она расцвела. Ты помнишь?