Хапуга Мартин

— Я переутомился. Если не поберечься, можно совсем выбиться из сил. И все же вручаю это тебе, Крис. Похоже, немногие…

Вдруг он смолк, потом начал снова:

— Крис. Кристофер! Кристофер Хэдли Мартин…

Слова пересохли.

Слова — инструмент изучения, средоточие самосознания. Слова — звуки, исходившие из нижней части лица. Смысл к ним не прилагался. Звуки были пусты, как пусты выброшенные консервные банки с отогнутыми крышками.

— Кристофер. Кристофер!

Он подался вперед, протянул вперед обе руки, словно хотел ухватить слово прежде, чем оно пересохнет. Руки оказались прямо перед окном и совершенно без всякой причины его ужаснули.

— О Господи!

Он вцепился в себя руками, обняв плечи, и закачался из стороны в сторону.

— Спокойно. Спокойно. Тихо, — бормотал он.

9

Он проснулся и осторожно уселся на край расселины. Сквозь трусы и брюки он чувствовал пласты камня, края. Передвинулся дальше, туда, где казалось ровнее, но сидеть удобней не стало.

— Я такой же, какой и был.

Он ощупал контур окна и заоконного ящика, где меж двух носов разрослись буйно волосы. Он наклонил окошко и оглядел себя — то, что было видно. Свитер изодран в клочья, шерсть свалялась. Под грудью собрались складки, рукава похожи на мотки проволоки. Брюки ниже свитера стали из черных серыми, залоснились, ниже — сползшие гольфы висели как пакля, какой кочегары вытирают руки. Он видел не тело, а какие-то сочленения изношенных материалов. Он созерцал странные очертания неких двух предметов, которые неподвижно лежали на брюках, и вдруг сообразил, что омарам здесь нечего делать. Его захлестнуло невыносимое отвращение, и он так отшвырнул их с брюк, что они раскололись о камни. Глухая боль от удара заставила вновь на них посмотреть, и они превратились в руки, которые, как ненужный хлам, так и валялись где их бросили.

Он прочистил горло, как будто перед выступлением.

— Как же без зеркала можно остаться самим собой! Вот в чем причина перемены. Прежде я был владельцем своих фотографий — снят и так, и этак, на каждой подпись в правом углу наискосок, где марка и штемпель. Даже во флоте на личной карточке у меня была фотография, и я в любой момент мог взять посмотреть, кто я такой. А может, мне просто незачем было смотреть, ведь достаточно знать, что в кармане, у сердца, есть твоя фотография, — и я ничего не боялся. А еще были зеркала, настоящие трельяжи, разделенные четче, чем свет в этих трех окошках. Я мог так развернуть створку, что становилось видно отражение отражения, и видел собственный бок или спину не хуже, чем у любого другого. Мог проследить все свои движения, мог определить то земное пространство, которое занимает Кристофер Хэдли Мартин. Мог найти подтверждение собственного существования, прикасаясь к телам других, ощущая их ласку, их податливость и тепло. А теперь тут, на этой скале, я просто некий предмет, просто сплошной синяк, сплошная боль исстрадавшейся плоти, груда тряпья да пара омаров. Раньше хватало света окошек, чтобы понять, кто я такой, а теперь — нет. Ведь я узнавал о себе и от других — они влюблялись в меня, мне аплодировали, ласкали мое тело и говорили, что я из себя представляю. Кто-то давал мне все, что мог, кто-то меня не любил, кто-то со мной скандалил. Здесь мне ссориться не с кем. Я боюсь себя потерять. Здесь — я альбом, набитый любительскими фотографиями — случайными, будто ролики к старым фильмам. Тут самое большее, что я могу узнать о собственной физиономии, — что она обросла щетиной, и зудит, и горит.

Он гневно крикнул:

— Разве это лицо человека! Зрение — как свет в темноте. Мне надо как-нибудь исхитриться и увидеть голову целиком.

Он поднялся наверх к выбоине и заглянул в воду. Но вода была непроницаема. Он выпрямился и побрел опять к Красному Льву, обходя усеявшие скалу раковины. На одном из прибрежных камней он заметил лужицу соленой воды. В лужице глубиной с дюйм жили солнечные лучи, одна заросшая водорослями мидия и три анемона. На дне поблескивала крошечная рыбка, меньше дюйма длиной. Он наклонился, вгляделся сквозь рыбкины выкрутасы в дно и увидел там, далеко-далеко, голубое небо. Но как ни вертел головой, так ничего и не разглядел, кроме темной тени, обрамленной по краю причудливой линией волос.

— На фотографии лучше всего я вышел в роли Элджернона. Да и в роли Деметрия тоже неплохо, и в роли Фредди, [5] с трубкой. Тогда я был в гриме, и потому казалось, что глаза поставлены слишком широко. Одна была — из «Должна настать ночь». Вторая — из «Путей земли». Играть с Джейн удовольствие. Да и ночь провести — тоже.

Выступ чиркнул по шраму на правом бедре. Он подвинул ногу и снова склонился над лужей. Снова он крутил головой, пытаясь уловить правильный угол, поймать отражение профиля, хорошего своего профиля, особенно когда смотришь слева и когда тот немного приподнят, с полуулыбкой. Но увидел лишь тень носа да полукруг темной глазницы. Он еще раз повернулся, чтобы увидеть свое лицо, но дыхание взрябило воду. Он дунул — и темная голова качнулась и разлетелась. Перевел взгляд и увидел, что опирается на омара, который выполз из правого рукава.

Он снова заставил омара превратиться в руку и опять нагнулся над лужей. В солнечном луче, держась ровной струйки крохотных пузырьков, поднимавшихся из кислородной трубки, завис малек. Бутылки вдоль задней стены бара поблескивали сквозь аквариум, как скала из металла, усыпанная драгоценными камнями.

— Нет, старик, спасибо. Мне уже хватит.

— Ему хватит. Слышь, Джордж? Ты слышь?

— Что «слышишь», Пит?

— Нашему дражайшему Крису уже хватит.

— Выпей, Крис, давай по одной.

— Наш дражайший Крис не пьет и не курит.

— Старик, он любит компанию.

— Любит компанию. Мою компанию. А я сам себе противен. Мисс, вам еще не хочется сказать: «Пора, джентльмены, прошу»? Он дал слово своей старой матушке… Он сказал. Она сказала… Она сказала: «Крис, дитя мое, можешь нарушить все десять заповедей, — вот что она сказала. — Но не кури и не пей». Можно только …ться, прошу прощения, мисс, если бы я мог предположить, что зубы мои окажутся столь непрочной преградой для столь непристойного слова, я либо сделал бы прочерк — ради прекрасного пола, либо придумал синенюм.

— Пошли, Пит. Бери-ка его под руку, Крис.

— Не трогайте меня, джентльмены. Богом клянусь, я сделаю из него то, что надо. Я — либерал, свободный гражданин, я единственный в этой компании женатый человек, у которого есть ребенок неизвестного пола.

— У тебя мальчик, старик.

— Если честно, Джордж, «мальчик» — это не пол, а знак мудрости. Но знает ли он, кто я? Кто мы? Джордж, ты меня уважаешь?

— Ты самый лучший продюсер на свете, ты, надравшийся алкоголик.

— Мисс, я и хотел сказать «надираться». Джордж, ты ангел, блестящий, божественный режиссер этого поганого театришки, а Крис — самый божественный юный поганец на свете. Так, Крис?

— Как скажешь. Эй, Джордж!

— Конечно, старик, ну конечно.

— И всеми нами заправляет лучшая в мире поганая баба. Я люблю тебя, Крис. Едина плоть отца и матери. И дяди моего тоже. Мой провидец, мой дядюшка. Хотите, приму вас в свой клуб?

— Пошлепали по домам, Пит. Пора.

— Назовем его «Клуб грязных личинок». Будешь членом? Ты по-китайски-то говоришь? У вас каждый день открыто или только по воскресеньям?

— Пит, пошли.

— Мы, личинки, торчим там всю неделю. Решил китаец приготовить изысканное блюдо — кладет в жестяную коробку рыбку. А тогда ма-алюсенькие личинки просыпаются и кушают рыбку. И глядь — рыбки нет. Только личинки. Быть такой поганой личинкой — это тебе не раз плюнуть. Среди них есть и фототропы. Слышь, Джордж, я сказал фототропы!

— Ну и что?

— Фототропы. Я сказал, фототропы, мисс.

— Кончай ты со своими личинками и пошли отсюда.

— А-а, личинки. Н-да, личинки. Но это еще не все. Они только до рыбки добрались. Поганое это занятие — ползать в жестяной коробке, вонючей датской коробке. Знаешь, Крис, когда они справятся с рыбкой, они примутся друг за друга.