Дворец и лачуга

— Вы не припоминаете? — с иронической улыбкой продолжал великий оратор. — А мой проект устройства дешевых квартир, на которые я предлагал дать пять тысяч…

— Был непрактичен, — сказал нотариус.

— Я обращаю внимание уважаемого пана Дамазия, — отозвался ученый Зенон, — что я хотел войти с ним в компанию.

Пан Дамазий бросил взгляд на довольно потертый сюртук мудреца и продолжал:

— Я предлагал основать высшее учебное заведение для женщин, своего рода университет, на который давал две тысячи рублей…

— Это тоже было непрактично, — заметил нотариус.

— Напоминаю уважаемому пану Дамазию… — снова воскликнул Зенон.

— Дешевые квартиры непрактичны, учебное заведение непрактично! — гневно прервал его Дамазий. — Но обращаю ваше внимание, господа, что я также предлагал основать на паях фабрику искусственного удобрения и давал на нее…

— Позвольте, пан Дамазий… — волновался Зенон.

— И давал на нее тринадцать тысяч, — говорил Дамазий, не обращая внимания на Зенона. — А кто меня поддержал? Кто пожелал войти со мной в компанию?..

— Я, пан Дамазий, я! — крикнул Зенон. — Я даже писал по этим вопросам меморандум…

— Мы говорим о деньгах, а не о меморандумах…

— Но талант, пан Дамазий, талант! — восклицал Зенон.

— Вот почему я не вижу резона поддерживать чужие проекты, но охотно поступлюсь еще тысячей рублей, если вы меня убедите, что хоть какая-нибудь из моих идей будет осуществлена, — громко говорил Дамазий.

— Все они никуда не годятся, — уверял нотариус.

— А раз никуда не годятся, то я и те триста пятьдесят рублей беру назад! — крикнул вице-председатель.

— Сейчас вы можете взять назад хоть триста тысяч, — сказал пан Петр.

— Раз так, то и я беру назад свои сто пятьдесят рублей, — отозвался пан судья.

— А я добавлю сто миллионов! — прибавил нотариус. — Если мы хотим сделать из серьезного дела детскую игру, пожалуйста, пожалуйста!..

С этими словами энергичный нотариус забегал по гостиной, словно разыскивая свою трость. Эти эволюции, хотя и имевшие целью лишь розыски шляпы, удивительно охладили собравшихся.

Настала минутная тишина, среди которой до слуха членов научно-социально-филантропического общества донесся какой-то шум с лестницы.

— Что это значит? — выкрикнул Пёлунович и ринулся к дверям, в которых появилась Вандзя с каким-то свертком в руках.

— Дедушка! — с громким плачем воскликнула девочка. — Они говорят, что этот ребенок умер!..

Она быстро прошла через гостиную и положила свою промокшую ношу на председательский столик.

— Мой меморандум! — в ужасе закричал Зенон.

Но было уже поздно. На приснопамятном меморандуме в самом деле покоился бледный, холодный и окостеневший детский трупик…

— Кто это принес?.. Чей это? — спрашивал в величайшем ужасе пан Клеменс.

— Того господина, который спас твою трубку, дедушка, — рыдая, ответила Вандзя…

— Как?.. Гоффа?.. Ребенок Гоффа?.. Янек! Янек!.. — в отчаянии кричал старик.

Вбежал Янек.

— Говори сейчас, что случилось?.. Что это значит?

— Дело было так, ваша милость: стою я это в воротах с Иоась… то бишь стою я это в воротах, глядь, а этот господин сидит на камне… Я сейчас к барышне, барышня скорей спустилась, взяли у него ребенка и говорят: «Пойдемте со мной!..» А он взял да ушел прочь, на улицу!

— Так это был Гофф, Вандзя, Гофф?.. — снова спрашивал Пёлунович прижавшуюся к нему и неутешно рыдающую внучку.

— Он, дедушка, он!.. Я сразу узнала его.

Разбуженный предводитель Файташко стоял среди других, окаменев от ужаса, хотя и не понимая в чем дело.

— Несчастье! — стонал старый Пёлунович. — Надо искать его… Он еще, того и гляди, на самоубийство решится.

— Нужно прежде всего отправиться к нему на квартиру, — отозвался помертвевший от ужаса Вольский.

— Идемте, идемте! — повторило несколько голосов.

Пан Клеменс вбежал в свою комнату, чтобы переодеться.

— Господа, устроимте складчину, — сказал вдруг Дамазий. — Немыслимо же идти туда с пустыми руками!..

Присутствующие схватились за кошельки, и в мгновение ока собралось около ста рублей.

— Идемте! — вскричал одетый уже Пёлунович, вбегая в гостиную.

Все двинулись, Вольский пошел со всеми.

Через минуту гостиная совершенно опустела; в ней покоились лишь останки бедной Элюни, лежащие на меморандуме о пауперизме и прикрытые протоколами заседаний филантропического общества.

Это был последний и единственный долг, выполненный пессимистом Антонием по отношению к семейству злополучного Гоффа. Мизантроп боялся покойников и накрыл ребенка тем, что оказалось под рукой.

Глава тринадцатая

Без заглавия

Очутившись на улице, члены филантропического общества бросились бежать, словно стадо овец, подгоняемых собакой и бичом пастуха. Дождь капал им за воротники, из-под ног брызгала грязь, а они между тем забрасывали друг друга упреками.

— Наш формализм убил это несчастное дитя! — говорил Пёлунович, опираясь на руку Вольского.

— Э, что там формализм! Это ваша нерешительность больше всего виновата… — ответил Дамазий.

— Моя нерешительность! Ты слышишь, Густав! — жаловался пан Клеменс.

— Ну, разумеется, — уверял Дамазий. — Вы были у Гоффа, вы его видели, разговаривали с ним… Надо было предпринять что-нибудь на свой риск, а мы бы потом охотно это утвердили.

— Правда! Правда!.. — повторяли спутники, которые стали смелей среди окружающей темноты.

— И ты им веришь, Густав? — чуть не со слезами спрашивал задетый обвинением председатель. — Разумеется, я бы ему сразу помог, если бы вы меня одного послали; но Антоний все парализовал… все!

— Ах, уж этот Антоний со своей зубочисткой и своим пессимизмом!.. Я к нему чувствовал антипатию с первого же момента, — вставил Дамазий.

— Невыносимый субъект! — прибавил некто в плаще.

— Эгоист! — бросил некто в пальто.

— Только и думает о хорошем ужине!..

— Все мы понемногу виноваты, господа! — сказал нотариус. — Надо было заняться тем, что у нас было под руками, а не широкими проблемами и выслушиванием нелепых меморандумов…

— Пан нотариус! Вы, сударь, вечно ко мне придираетесь! — выкрикнул Зенон. — Вы меня систематически преследуете… Вы заставите меня потребовать объяснений!..

— Ах, беда… заблудились! — прервал вдруг Пёлунович. — Вместо того чтобы идти налево, мы идем направо. Густав, может, я слишком сильно на тебя опираюсь?

— Будьте покойны, сударь! — изменившимся голосом ответил Густав.

Путешественники свернули налево.

— Я вижу в окнах Гоффа свет, — шепнул пан Клеменс.

Густав так ослабел, что его даже дрожь охватила. Заметив это, дедушка оставил его руку и выдвинулся вперед.

— Мы уже у цели, — сказал пан Клеменс следовавшим за ним спутникам и с трудом открыл тяжелую, скрипучую дверь.

Первая комната, в которую толпой ввалились пришельцы, была открыта. На столе не слишком ярко горела лампа, а посреди комнаты стоял небольшого роста человечек в синих очках.

Это был Лаврентий.

Густав, входивший последним, взглянул на Лаврентия, побледнел и отступил в сени. Этого никто не заметил, ибо все заговорили сразу.

— Здесь господин Гофф?..

— Какой ужасный случай!

— Принесли мертвого ребенка…

— Господа! Пусть один кто-нибудь скажет, — сдерживал их Дамазий.

Собравшиеся утихли. Слово взял Пёлунович:

— Дома пан Гофф?..

— Увы, сударь! Его нет с сегодняшнего полудня, — ответил Лаврентий, набожно складывая руки.

— Этот человек принес ко мне мертвого ребенка, — продолжал Пёлунович.

— Неужели? — удивлялся Лаврентий. — Бедная Элюня отправилась за своей матушкой, вечная ей память!

В этот момент пан Зенон шепнул на ухо судье, что этот пожелтевший человек, должно быть, когда-то был актером. Судья согласился и прибавил, что его манера говорить и движения кажутся ему неестественными.

— Вы знали это семейство? — продолжал допрашивать Пёлунович.