Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

То же самое происходило с ним всякий раз, как он слышал имя какого-нибудь великого воинствующего революционера. Эрцгерцог не мог простить себе слабости, благодаря которой он сохранял все преимущества, связанные с его титулом и саном, в то время как отвлеченно-теоретические вкусы и удары неудачной судьбы заставили его присоединиться к убеждениям крайнего социалистического анархизма. Вообще казалось, что удивительно образованный, много читавший и прекрасно говоривший принц неуловимой едкостью своей критики вымещал на других собственную непоследовательность. В его одобрительных речах всегда была какая-то злостная, жестокая нотка.

Только научные изыскания и их неопровержимая достоверность давали, казалось, этому неупорядоченному уму некоторое успокоение, как бы почву под ноги. С того времени, как разлад с женой привел к негласному и благопристойному разводу по приказанию свыше, с того времени эти изыскания еще более поглотили его. Уединившись в Каннах, где его удерживал хронический ларингит, он так много стал работать, что из любителя превратился в профессионального ученого и целым рядом важных открытий в области электричества завоевал себе некоторую славу в мире специалистов.

Правда, враги его распространяли слух, что он просто публикует под своим именем труды Марселя Вердье, бывшего воспитанника Нормальной школы, несколько лет уже работавшего в его лаборатории. Но надо отдать справедливость эрцгерцогу, эта клевета, которую Корансез повторил Отфейлю, ничуть не задевала пылкого и ревнивого чувства, которое питал странный человек к своему помощнику.

Последней чертой в характере принца, неровного, взбалмошного и, следовательно, глубоко, страстно несправедливого, было то, что все чувства основывались у него на капризе. История отношений с женой воспроизводила историю всей его жизни. Он всю жизнь растратил на переходы от беспричинных симпатий к беспорядочным антипатиям относительно одних и тех же людей, и причина этого лежала исключительно в полной неспособности сознательно относиться к своим настроениям, той неспособности, которая сделала из этого богато одаренного человека тираническую, разочарованную, злонамеренную, глубоко несчастную личность и, заимствуя у Корансеза плоскую, но весьма справедливую остроту: «крупный неудачник «Готского Альманаха».

Госпоже де Карлсберг давно уже приходилось иметь дело с этим странным характером, и она изучила его до тонкостей. Слишком много вынесла она от него и потому не могла, со своей стороны, относиться к нему справедливо. Вообще, женщины из всех недостатков труднее всего прощают мужчинам духовную неустойчивость. Не потому ли это, что она диаметрально противоположна самой мужественной добродетели — твердости? Благодаря своей чуткости баронесса умела читать на взволнованной физиономии неудавшегося императора признаки приближающейся бури, как моряки угадывают ее по виду неба и моря.

Когда вечером, вернувшись из Канн, она сидела против него за столом, то ей нетрудно было догадаться, что обед не кончится без одной из тех жестоких выходок, которыми эрцгерцог обыкновенно облегчал свою желчь в минуты дурного настроения. С первого взгляда она поняла, что он опять страшно сердит на нее.

За что? Неужели он узнал уже от Лаубаха, этого бесчестного Иуды с острым профилем и кошачьими манерами, узнал, как вела она себя вчера за игрой? Неужели он поддался обычному приливу гордости, он, принц-демократ, и приготовлялся дать ей почувствовать, что подобные манеры богемы не согласуются с ее саном? Или, может быть, он раздосадован тем, что она пробыла в Монте-Карло целую неделю, не подавая ни малейшего признака жизни, не послав даже телеграммы о возвращении хозяину дома? Подобное ребяческое противоречие действительному положению дел ничуть не удивило бы ее.

Впрочем, какое дело было ей до причины гнева, который она презирала. Слишком уж глубокой грустью наполняло ее принятое решение. Сердце ее слишком переполнилось. Это новое огорчение натолкнулось на духовную анестезию, какая обыкновенно сопровождает сильные душевные потрясения. И вот, в течение всего обеда она не отвечала ни слова на едкие выходки эрцгерцога, который, обращаясь к госпоже Брион, с ловкостью нападал на Монте-Карло и светских женщин, на здешних французов и иностранцев, наконец, вообще на богатых людей и все общество.

Слуга в ливрее неслышными шагами ходил около стола. Короткие панталоны, шелковые чулки, напудренные парики — все это по контрасту придавало словам хозяина этого царского дома невыразимую иронию. Плут адъютант отвечал на выходки эрцгерцога с явной вежливостью и с затаенным коварством, подбирая слова, которые еще больше подогревали его. А госпожа Брион, все более и более краснея, покорно сносила бурю диких сарказмов, проникнувшись мыслью, что жертвует собой ради Эли. Между тем Эли сидела безучастно и едва одним ухом слышала тирады вроде следующих:

— По удовольствиям — вот по чему надо судить об обществе, и вот что мне нравится на здешнем побережье. По ним видишь всю глупость и низость плутократов… А их жены? Они развлекаются, как дуры, а сами они — как дураки… Налоги, законы, власти, армии, духовенство — к чему служит вся эта социальная машина, которая работает только на пользу богатых? К чему? К тому лишь, чтобы прикрывать золоченых дебоширов, дивную коллекцию которых мы имеем на этом чудном берегу… Удивляюсь наивности социалистов, которые распинаются за реформы перед аристократией этого сорта!.. Гангренозный орган прямо и глубоко отсекают и сжигают. Но и современные революционеры имеют большой недостаток: оглядку. К счастью, слабость и глупость правящих классов повсюду возрастают до таких грандиозных размеров, что народ в конце концов заметит это, и, когда миллионы рабочих, которые питают этот рой паразитов, сделают один только жест, тогда… О, тогда мы будем хохотать, хохотать!.. Тогда уже невозможны будут парламентаризм, либерализм, оппортунизм и все эти глупости на «изм». Через десять лет во всей Европе возможна будет только либо реакция вроде Филиппа II, либо коммуна… Нечего и говорить вам, что я за коммуну. А ведь с помощью науки совсем не трудно будет перевернуть все вверх ногами!.. Возьмите всех детей пролетариев, сделайте из них электротехников и химиков — и через одно поколение дело будет в шляпе…

Высказывая суждения такого рода, эрцгерцог поглядывал вокруг себя с такой угрожающей физиономией, что никому и в голову не пришло бы посмеяться над его парадоксами, столь комичными и дутыми среди этой пышной великосветской обстановки. Люди, знакомые с закулисной стороной современной истории, припоминали, что легенда, впрочем ложная, соединяла имя «красного эрцгерцога» с таинственным покушением, направленным против самого главы его семейства.

Кровожадная мечта о демагогическом цезаризме слишком открыто читалась в этих жестоких глазах, которые глядели прямо в лицо только с мстительным чувством. В них чувствовался тиран — тиран придушенный, парализованный: обстоятельства не дали ему развернуться, но он был на один шаг от того! Невольно охватывала дрожь.

Обыкновенно, когда он выпускал залп подобных нелепых и грубых фраз, никто не отвечал ему и обед продолжался в угнетенном, стесненном безмолвии. Нерон в потенции наслаждался несколько минут этим страхом. Затем ему иногда приходило в голову, облегчив желчь, завоевать симпатии и выставить все привлекательные стороны своего характера. Тогда самые враждебные ему лица изумлялись поразительной ясности его ума, его образованности, необычайной эрудиции в сфере новейших открытий, отсутствию всяких предрассудков.

Но сегодня вечером, без сомнения, его мучило что-то особенное, по крайней мере он не мог успокоиться до самого конца обеда. Едва они перешли в салон, как одна фраза, сказанная госпожой Карлсберг госпоже Брион, выявила истинную причину его скверного настроения.

— Мы спросим это у Флосси Марш. Она завтра завтракает у меня, — сказала баронесса.

— Могу я попросить у вас пять минут для разговора? — резко спросил принц у своей жены.