Посмертные записки Пиквикского клуба

– Почему? – спросил Сэм. – Какое вам до него дело? Нечего сказать – хороши вы! – сначала выдумываете всякие ужасы, а потом отпускаете комплименты и говорите о сердцах и занозах!

Обвинение в галантности, по-видимому, доставило мистеру Уэллеру величайшее удовольствие, ибо голос его, когда он отвечал, прерывался от сдавленного смеха, так что слезы выступили у него на глазах.

– А разве я говорил о сердцах и занозах, разве я говорил, Сэмми, а?

– Не говорили? Ну, конечно, говорили.

– Ей это невдомек, беды в этом нет, никакой опасности нет, Сэмми, она только мудреная. А она как будто осталась довольна, верно? Ну, конечно, она осталась довольна, это натурально, очень натурально.

– Он этим чванится! – воскликнул Сэм, веселясь вместе с отцом. – Он и в самом деле чванится!

– Те!.. – отозвался мистер Уэллер, перестав смеяться. – Они возвращаются, маленькое сердечко возвращается! Но обрати внимание на мои слова и вспомни их, когда твой отец скажет, что он говорил: Сэмивел, я не доверяю этому-вот плутоватому цирюльнику!

V. Мистер Хамфри в своем углу с часами у камина

На третий или четвертый вечер после учреждения «Часов мистера Уэллера» мне послышался, когда я гулял по саду, голос самого мистера Уэллера где-то неподалеку; и, приостановившись раза два, чтобы прислушаться внимательнее, я убедился, что звуки доносятся из маленькой комнаты моей экономки в задней половине дома. В то время я не обратил внимания на это обстоятельство, но на следующее утро оно послужило темой для разговора между мной и моим другом Джеком Редберном, и я убедился, что мой слух меня не обманул. Джек сообщил мне нижеследующие подробности, и так как он, по-видимому, повествовал о них с необычайным удовольствием, то я попросил его на будущее время записывать те домашние сценки или происшествия, какие его позабавят, чтобы они были изложены в свойственном ему стиле. Должен признаться, что так как мистер Пиквик и он постоянно бывают вместе, то я, обращаясь к нему с этой просьбой, руководствовался тайным желанием узнать что-нибудь об их встречах.

В тот вечер, о котором идет речь, комната экономки была приведена в порядок с особенным старанием, а сама экономка оделась очень нарядно. Эти приготовления были, однако, рассчитаны не только на внешний эффект, ибо вдобавок был приготовлен чай на три персоны и устроена маленькая выставка варенья и сладкого печенья, возвещавшая о каком-то исключительном событии. Мисс Бентон (моя экономка носит эту фамилию) находилась в сильном волнении, часто подходила к парадной двери, с беспокойством выглядывала в переулок и несколько раз сообщала служанке, что ждет гостей и боится, как бы их что-нибудь случайно не задержало.

Наконец, тихий звонок рассеял ее опасения, и мисс Бентон убежала в свою комнату, захлопнула за собой дверь, чтобы иметь такой вид, будто ее застигли врасплох, что является столь необходимым для вежливого приема гостей, и, улыбаясь, ждала их появления.

– Добрый вечер, сударыня, – сказал мистер Уэллер-старший, постучав, а затем заглянув в дверь, – боюсь, что мы пришли с маленьким опозданием, но этот молодой жеребенок показал свой норов, закусывал удила, бросался в сторону и путался в постромках столько раз, что, если его скоро не объездят, он разобьет мне сердце, а тогда его будут выводить на прогулку только для того, чтобы он обучался азбуке по надписи на могильной плите своего деда.

С такими патетическими словами, – обращенными к чему-то находившемуся за дверью и поднимавшемуся на два фута шесть дюймов от земли, мистер Уэллер представил очень маленького мальчика, твердо стоявшего на крепких ножках, которого, казалось, ничто не могло свалить. Не говоря уже о круглом лице, сильно напоминавшем лицо мистера Уэллера, и толстенькой фигурке точь-в-точь такого же сложения, как у него, этот юный джентльмен, стоя с широко раздвинутыми ногами, как будто привыкшими к сапогам с отворотами, подмигнул экономке младенческим глазом, подражая деду.

– Вот он, дрянной мальчишка! – сказал мистер Уэллер, приходя в восторг.

– Вот он, беспутный Тони! Видал ли кто-нибудь маленького мальчугана четырех лет и восьми месяцев от роду, который бы подмигивал незнакомой леди? – Так же мало тронутый этим замечанием, как и первым призывом к его чувствам, юный Уэллер поднял руку, в которой держал миниатюрный кучерской бич, и, обратившись к экономке с пронзительным: «Ия-хок!» – осведомился, «собралась ли она в путь». Наблюдая, как его внук воспользовался уроком, преподанным ему еще во младенчестве, мистер Уэллер не мог сдерживать дольше свои чувства и тут же подарил ему два пенса.

– Что толку отрицать, сударыня, – сказал мистер Уэллер. – Этот-вот мальчишка пришелся по сердцу своему деду и перегнал всех мальчишек, какие были или будут. Хотя в то же время, сударыня, – добавил мистер Уэллер, стараясь глядеть сурово на своего любимца, – это было очень нехорошо, когда он пытался перелезать через все тумбы, мимо которых мы проходили, и очень жестоко – поджимать ноги и заставлять дедушку переносить его через каждую тумбу. Он ни одной тумбы не пропустил, сударыня, а в этом переулке их стоит сорок семь в ряд и очень близко одна от другой.

Тут мистер Уэллер, чье горделивое чувство, внушаемое ему подвигами внука, постоянно враждовало с сознанием его собственной ответственности и необходимости внедрять в него правила морали, разразился приступом смеха, но, вдруг сдержавшись, заметил суровым тоном, что маленькие мальчики, которые заставляют своих дедушек переносить их через тумбы, никогда и ни за что на свете не попадут на небо.

Тем временем экономка приготовила чай, и маленький Тони, сидевший рядом с ней на стуле, – причем глаза его находились почти на одном уровне со столом, – получил разные вкусные вещи, доставившие ему большое удовольствие. Экономка (которая как будто побаивалась ребенка, хотя и ласкала его) погладила его по головке и объявила, что это самый чудесный мальчик, какого ей случалось видеть.

– Что правда, то правда, сударыня, – сказал мистер Уэллер, – вряд ли вы много таких увидите. Но если бы мой сын Сэмивел сделал по-моему, сударыня, и снял с него... как бы это... могу я сказать это слово?

– Какое слово, мистер Уэллер? – спросила экономка, слегка краснея.

– Юбку, сударыня, – отвечал этот джентльмен, кладя руку на платье своего внука. – Если бы только мой сын Сэмивел снял с него вот это, вы бы увидели такую перемену, какую и вообразить невозможно.

– А как бы вы хотели одеть ребенка, мистер Уэллер? – спросила экономка.

– Я несколько раз предлагал моему сыну Сэмивелу, сударыня, – сказал старый джентльмен, – приобрести за мой собственный счет костюм, который бы сделал из него человека и с младенческих лет образовал его ум для тех занятий, которым, надеюсь, семейство Веллеров всегда будет предано. Тони, мой мальчик, расскажи леди, какой это костюм отец должен тебе купить, как советует дедушка.

– Белая шапочка и жилетик с разводами и короткие полосатые штанишки и сапожки с отворотами и зеленая курточка с блестящими пуговичками и бархатным воротничком! – ответил Тони залпом и с большой готовностью.

– Вот какой костюм, сударыня, – сказал мистер Уэллер, с гордостью взирая на экономку. – Сделайте из него такую модель, и вы скажете, что он ангел!

Быть может, экономка подумала, что в таком наряде юный Тони будет похож скорее на ангела в Ислингтоне [162], чем на какого бы там ни было другого ангела, или, может быть, она смутилась, убедившись, что все прежние ее понятия поколебались, ибо ангелов не принято изображать в сапогах с отворотами и в жилетах с разводами. Она недоверчиво кашлянула и ничего не сказала.

– Сколько у тебя братьев и сестер, мой милый? – спросила она, помолчав.

– Один брат и ни одной сестры, – ответил Тони. Его зовут Сэм, и так же зовут моего папу. Вы знаете моего папу?

– О да, я его знаю, – ласково сказала экономка.