Письма из Осташково

- Ха, ха, ха! - покатились гости.

После ужина сейчас же все стали расходиться, и я ушел.

У ворот постоялого двора встретил меня Нил Алексеич, пропадавший без вести несколько суток сряду и только что вернувшийся из продолжительного странствия по кабакам, а потому необыкновенно услужливый, но в то же время грустный и прикидывающийся казанскою сиротою. Он сейчас же объяснил, что дожидался меня и нарочно не ложился спать по этому случаю; побежал со свечою отпирать дверь, бросился снимать с меня пальто и вообще употреблять все зависящие от него средства, чтобы мне понравиться. Я очень хорошо понимал, что эта услужливость означает только, что у Нила Алексеича от пьянства болит голова, и следовательно, нужно опохмелиться; я и дал ему на шкалик. Так как было еще рано, то я и сказал ему, чтобы он, опохмелившись, зашел ко мне на минуту. Взял было я книгу, начал читать; входит Нил Алексеич, уже веселый, и вытянулся у дверей.

- Пришел-с.

- Вот что: возьмите-ка вы мои сапоги; да еще я хотел спросить вас об одном деле.

- Слушаю-с.

- Видите ли: собираюсь я ехать на этой неделе, так нельзя ли мне заранее подыскать попутчика до Волочка?

- Это можно-с.

- Так устройте это, пожайлуста, да разбудите меня завтра пораньше.

- Слушаю-с.

Я замолчал. Нил Алексеич постоял-постоял и вдруг сказал:

- Ваше благородие!

- Что?

- Осмелюсь вам доложить, это пустое дело - попутчики.

- Как пустое дело?

- Да уж… Так как мы здесь, можно сказать, вот с этаких лет при этом деле, довольно хорошо понимаем, что к чему.

- Нет, уж вы пожалуйста…

- Нет, позвольте-с. Это как вам угодно, ну, только я так рассуждаю, что вам это нейдет, совсем нейдет, чтобы с попутчиками ехать. А вот как ежели сейчас приказать тройку-тарантас, ямщика подрядить до места; по крайней мере спокой. Чудесное дело-с. А между прочим, как угодно.

- Ну, да мы об этом после поговорим. Скажите-ка вы мне лучше вот что: где здесь у вас продаются осташи?3

- Осташи-с? В лавке-с.

- Да ведь у вас здесь их в каждом доме делают. Так нельзя ли на дому у мастера купить? Ведь это будет дешевле.

- Это справедливо. На дому совершенно дешевле. Ну, только не продадут-с. А вам много ли требуется?

- Одну пару.

- Не продадут-с. Изволите говорить, осташи. Осташи вам нейдут-с. Как вам угодно. А вот у нас такие мастера есть, особенные, которые вытяжные сапоги могут сделать. На городничего и на прочих господ тоже потрафляют. Но осташи, конечно, только теперь, как я понимаю, совсем, можно сказать, не к лицу.

- Нет, это я не для себя. А почему же вы говорите, что на дому не продадут? Кто же может мне запретить, если я сам купил товар, сам сшил?

- Это невозможно-с. Хозяин запретит.

- Какой хозяин?

- Как какой? Хозяин, то есть вот хоть бы я, к примеру, завел мастерство, ну я шить могу и на дому, а товар у меня хозяйский и должен я представить работу хозяину. Ваше благородие! Осмелюсь вас обеспокоить, - одолжите покурить!

- Возьмите. Так стало быть, ваши граждане из хозяйского товара шьют?

- Так точно-с. Из хозяйского.

- Кто же эти хозяева?

- А тоже граждане-с, которые купцы, капитал у себя имеют и торгуют.

- А много ли таких?

- Нет, не много-с. Человек пять настоящих хозяев, а то все мелочь, все больше из-за хлеба дома сапожишки ковыряют.

- А почему же эти мастера сами не торгуют?

- Где же? Помилуйте! Бедность. И опять же нет такого мастера, который чтобы хозяину не был должен. У нас уж такое заведение. Еще банковские должники вот тоже. Кто ему не должен? Как в яму, в этот банк так и валятся. А все лучше нет. Который если задолжал, пришел срок, - не могу заплатить, ну льготу дают; льгота прошла - шабаш: отдают тебя какому-нибудь хозяину, работай на него! Ну, известно дело, хозяину век не заработаешь. Ты заработываешь, а он приписывает, ты заработал, а он приписал. Так и пойдет до скончания века. И дети все будут на хозяина работать.

Нил Алексеич в три приема вытянул всю папиросу, сразу выпустил целую тучу дыма, поперхнулся и сказал решительным голосом:

- Ваше благородие, позвольте вам сказать!

- Говорите.

Он несколько минут соображал что-то, потом сделал шаг вперед, спрятал руки назад и опять сказал:

- Ваше благородие! Я понимаю-с, очень даже понимаю, что вам требуется.

- Что же вы понимаете?

- Я вам вот доложу-с. Все-с! вы меня извольте спросить, и я вам могу, даже то есть до нитки рассказать.

Нил Алексеич подошел ближе и начал шептать:

- Вот как теперь господин Савин и прочие, ежели что рассказать… Что ж? Я человек маленький. Меня погубить недолго. Только это им будет стыдно. Как я вам докладываю, я всей душой перед вами. И как я надеюсь на вас. Ну, а они совсем напротив, и даже, можно сказать, стараются, как бы человеку сделать то есть вред, а не то что.

Я начал теряться в догадках: хочет ли он мне сообщить что-нибудь очень любопытное или так, бессознательно с похмелья несет вздор.

- Какой же вред? - спросил я наудачу.

- А уж они найдут такую вину.

Им это ничего не значит - человека погубить. Что ж? Я молчу. Я не могу против своего начальства говорить ничего. Я молчу-с.

Я увидал, что Нил Алексеич действительно молчит и что толку от него, должно быть, не добьешься. Я взял книгу.

- Так завтра в котором часу прикажете разбудить?

- Часов в восемь.

- Слушаю-с. А что я хочу еще попросить, ваше благородие.

- Что? Еще на шкалик?

- Никак нет-с. На табачок.

Дня через два после описанного вечера проснулся я утром и даже как-то обрадовался, услыхав за стеною знакомый голос помещика, которого я видел в Ниловой пЩстыни. В продолжение этих двух дней я почти не сидел дома, возвращался поздно, а потому и не знал, что у нас делается. В это время уже успело произойти так называемое соглашение4, и, судя по тому, что долетало до меня из соседней комнаты, можно было предположить, что соглашение совершилось к общему удовольствию; по крайней мере помещик уже не кричал и не ругался, а так просто ходил по комнате и кротко разговаривал с посредником. Время от времени слышался звон затыкаемого графина и веселое покрякивание, обыкновенно следующее за выпивкою. В передней скрипели сапоги, и в дверную щель влетал в мою комнату запах дегтя и овчины, по которому всегда можно еще издали узнать о присутствии мужиков.

Поговорив с посредником, помещик выходил в переднюю и заговаривал с крестьянами следующим образом:

- Ну, что? А? Ну, вот и кончили благодаря бога. Довольны? А? А? Довольны?

- Благодарим покорно. Что ж? - отвечали крестьяне.

- Ну, да. То-то. А? Барин вам зла не пожелает. Не хотели, а теперь сами благодарите. А? Благодарите ведь? А?

- Так точно, Лександра Васильич, благодарим покорно.

- Мы за вас, Лександра Васильич, должны вечно бога молить, - вмешивался какой-то назойливый, тоненький голосишко.

- Иван Петрович,5 - обращаясь к посреднику, говорил помещик, - вот я говорю, не хотели, а теперь сами благодарны. А?

- Да, да, - из другой комнаты отвечал посредник.

- Своей пользы не понимают, глупы, - продолжал помещик.

- Ведь вы глупы? А?

- Это справедливо, Лександра Васильич, - со вздохом отвечал тот же тоненький мужичий голосишко.

- Ну да. Вот вас на волю отпустили. Ну да. Вы теперь будете вольные. А? вот я зла не помню. Ведь я вас люблю, даром что вы мошенники, - говорил помещик, рыгая и, видимо, смягчаясь все более и более. - Вот я какой! А? А почему я вас люблю? Потому что вы моей жены - покойницы. Да, - заключил он и пошел в другую комнату.

После непродолжительного молчания мужики пошептались, и один из них кашлянул и сказал, подойдя к двери:

- Мужикам, Лександра Васильич, как прикажете, домой? Или как ежели насчет чего приказывать изволите?

- Каким мужикам?