Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Леонард в немногих словах рассказал свои неудачи и окончательный успех и сообщил великодушному доктору, что отыскал наконец нобльмена, которому несчастный Дигби доверял свою дочь, и которого попечения о сироте вполне оправдали это доверие.

При имени лорда л'Эстренджа доктор Морган пристально взглянул на Леонарда.

– Я помню его очень хорошо, сказал он: – помню с тех пор, как имел практику в Лэнсмере, в качестве аллопата. Но возможно ли было подумать тогда, что этот своенравный мальчик, полный причуд, жизни и пылкой души, остепенится до такой степени, что сделается питомцем такого милого ребенка, с её робкими взорами и нежной, чувствительной душой. После этого как не сказать, что чудесам нет конца! Вы говорите, что он и вам оказал благодеяние? Не удивительно, впрочем: он знал все ваше семейство.

– Да, он говорит, что знал. Как вы думаете, сэр, знавал ли он – видел ли он когда нибудь мою мать?

– Вашу?.. Нору? быстро подхватил доктор и, как будто пораженный мыслью, нахмурил брови и оставался безмолвным и задумчивым в течение нескольких минут.

– Без сомнения, он встречался с ней: ведь она воспитывалась у лэди Лэнсмер, сказал доктор, заметив, что взоры Леонарда неподвижно остановились на его лице. Разве он не говорил об этом?

– Нет.

Неясное, неопределенное подозрение мелькнуло в уме Леонарда; но оно также быстро и исчезло. Неужели он его отец? Не может быть. Его отец, как по всему видно, умышленно оскорбил несчастную мать. А неужели Гарлей способен на подобный поступок? И еслиб Леонард был сын Гарлея, то неужели Гарлей не узнал бы его с разу, и, узнав, не признал бы его своим сыном? К тому же Гарлей казался так молод, – слишком молод, чтобы быть отцем Леонарда! И Леонард всеми силами старался отогнать от себя такую идею!

– Вы говорили мне, доктор, что не знаете, как зовут моего отца.

– И, поверьте, я говорил вам совершенную правду.

– Ручаетесь за это вашей честью, сэр?

– Клянусь честью, я не знаю.

Наступило продолжительное молчание. Карета уже давно выехала из Лондона и катилась по большой дороге, не столь шумной и не так застроенной зданиями, как большая часть дорог, служащих въездами в столицу. Леонард задумчиво посматривал в окно, и предметы, встречавшиеся с его взорами, постепенно возникали в его памяти. Да, действительно: это была та самая дорога, по которой он впервые входил в столицу, рука в руку с Гэлен, и с надеждами столь возвышенными, как душа поэта. Леонард тяжело вздохнул. Он подумал, что охотно бы отдал все, что приобрел – и независимое состояние, и славу, – словом сказать все, все, – лишь только бы еще раз ощущать пожатие той нежной руки, еще раз быть защитником того нежного создания.

Голос доктора прервал размышление Леонарда.

– Я еду посмотреть весьма интересного пациента – одежда его желудка совсем износилась; это человек весьма ученый и с сильным раздражением в мозгу. Я не могу оказать ему особенной пользы, а он делает мне чрезвычайно много вреда.

– Это каким образом? спросил Леонард, с заметным усилием сделать возражение.

– Очень просто: задевает меня за живое и выжимает слезы из глаз…. Да, случай весьма патетичный! я пользую величавое создание, которое преждевременно и попустому расточило свою жизнь. Аллопаты кончили с ним все, когда я встретился с ним, и когда он находился в сильной горячке. На время я поправил его, полюбил его не мог не полюбить проглотил огромное количество крупинок, чтобы ожесточить себя против него, – но ничто не помогло…. привез его в Англию с другими пациентами, которые все (исключая капитана Гигинботома) платят мне превосходно. Этот бедняк ничего не платит, а надобно сказать, что он стоит мне дорого, если взять в рассчет время, шоссейные деньги, деньги за квартиру и за стол. Слава Богу, что я одинокий человек и могу иметь лишния деньги! Знаете ли что: я передал бы всех других пациентов аллопатам, лишь бы только спасти этого бедного, несчастного человека. Но что можно сделать для человека, на желудке которого не осталось ни одной тряпички! Стой! вскричал доктор, дернув кучерский снурок. – Это, кажется, тот и есть забор. Я выйду здесь и пройду тропинкой по полям.

Этот забор, эти поля – о, как ясно припоминал их Леонард! Но где же Гэлен? Неужели ей не суждено уже более взглянуть на эти места?

– Если позволите, и я пойду с вами, сказал Леонард. – И, пока вы осматриваете больного, я погуляю подле ручья, который должен протекать здесь.

– Подле Брента? а вы знаете его? О, еслиб вы послушали моего пациента, с каким он увлечением говорит о нем и о часах, проведенных им на берегах его за рыбной ловлей, – право, вы тогда не знали бы, что вам делать – смеяться или плакать. В первый день, как его привезли сюда, он хотел выйти и еще раз попробовать изловить своего демона-обольстителя – одноглазого окуня.

– Праведное небо! воскликнул Леонард. – Неужели вы говорите о Джоне Борлее?

– Да, это его имя; действительно мой пациент Джон Борлей.

– И он доведен до этого? Вылечите его, спасите его, если только это в человеческой власти. В течение двух последних лет я всюду искал его, и тщетно. Я хотел помочь ему, я имел деньги, имел свой дом. Бедный, заблужденный, знаменитый Борлей! Возьмите меня к нему. Вы сказали, что нет ни малейшей надежды на его выздоровление?

– Я не говорил этого, отвечал доктор. – Наука и искусство могут только помочь природе, и хотя природа постоянно старается поправить вред, который мы причиняем ей, но, несмотря на то, когда одежда желудка износилась, природа, как и я, становится в тупик. Вы ужь в другой раз расскажете мне о своем знакомстве с Борлеем, а теперь пойдемте к нему в дом. Посмотрите, с каким нетерпением он ждет меня, поглядывая из окна.

Доктор отворил калитку садика, принадлежавшего скромному коттэджу, в который бедный Борлей бежал из квартиры Леонарда. Медленным шагом и с тяжелым сердцем Леонард печально следовал за доктором – взглянуть на руины того, чей ум придавал блеск и славу шумным оргиям и вызывал гром рукоплесканий. Увы, бедный Йорик!

Часть двенадцатая

Глава CVIII

Одлей Эджертон в глубоком раздумьи стоит у камина. Перемена министерства неизбежна, и Эджертон не предвидит никакой возможности занять, при наступающих выборах, место в Парламент. Мысли, одна мрачнее другой быстро сменялись в его изображениях. Для этого человека занятие государственными делами составляло необходимое условие его существования, тем более теперь, когда оно служило единственным средством в удовлетворению потребностей жизни, когда он видел неизбежное разорение. Он знал, что от барона Леви зависело во всякое время наложить запрещение на его недвижимое имущество, что от этого человека зависело выпустить в свет обязательства и векселя, которые так долго хранились в шкатулках из розового дерева, украшавших кабинет услужливого ростовщика, что от него зависело овладеть самым домом Одлея, и, наконец, обнародовать в газетах о публичной продаже «богатого имущества и драгоценных вещей высокопочтеннейшего Одлея Эджертона». Впрочем, основываясь на совершенном знании света, Эджертон был уверен, что Леви не прбигнетх к подобным мерам, пока будет видеть, что Одлей все еще впереди всех в политической войне, пока будет видеть, что для Одлея не совершенно еще утрачена надежда на возвращение своего могущества, быть может, в беспредельное число раз сильнее прежнего. Леви, которого ненависть Одлей угадывал, все еще считал его за человека или нелишенного последней помощи, или слишком сильного, чтобы открыто начать с ним войну и надеяться на победу. «Еще на один бы год остаться в Парламенте, произнес непоколебимый Одлей, сжимая рукой левый бок: – и тогда, быть может, дела мои приняли бы благоприятный оборот. Если нет, то все же я спокойнее бы умер облеченный властью, и только тогда бы узнали, что я нищий, и что я искал от своего отечества одной только могилы.»

Едва эти слова замерли на устах Одлея, как в уличную дверь раздались два громких удара, один за другим, и через несколько секунд в кабинет Одлея явился Гарлей; но почти в то же время к Одлею подошел лакей и доложил о приезде барона Леви.