Петушок

От денежки к крестному ходу – где, в какой церкви звонят, все прислушивался Петька, от крестного хода к морозовскому кучеру, от кучера к траве и богомолью, так переходили коротенькие мысли маленького Петьки, Петушка, как звала мальчонку бабушка.

Пришла бабушка с своим зонтиком, вскарабкалась к Петьке на морозовский забор, ударили у Введения в Барашах, показался крестный ход, загорелись золотым огнем тяжелые хоругви, зазвонили у Илии Пророка, и утешился Петька.

«Даст ему бабушка новую денежку, а не даст, и без кружовника, и без мороженого сыт будет!»

ГЛАВА ВТОРАЯ

У бабушки никого нет, кроме Петьки. Петька – сын племянника ее, внучонок. Племянник – пропащий, был в полотерах, в чем-то попался, долго ходил по Москве без места, нашел наконец должность в пивной у Николы на Ямах, прослужил зиму в пивной, отошел от места, поступил на завод к Гужону и от Гужона ушел и, должно быть, в золоторотцы [2] попал на Хитровку, а там и пропал. Хоть изредка, заходил он к бабушке, заходил денег просить, хмельной. Бабушка племянника боялась и называла его разбойником.

Петька с бабушкой жили на Земляном валу у Николы Кобыльского, комнату снимали в подвале. Прежде, когда силы были, бабушка без дела не сидела и не могла пожаловаться, без булки за стол не садилась, как говорили соседи, а теперь глаза ослабели, работать больше не может, да и годы большие – бабушке шесть лет было, когда Александра Павловича государя через Москву провозили из Таганрога, вот уж ей сколько! Поддерживали бабушку добрые люди, из попечительства выдавали ей всякий месяц, и Петьку ее в городское определили. Бабушку Ильинишну Сундукову на Земляном валу все знали, знали и на Воронцовом поле и в Сыромятниках. Кое-как перебивалась бабушка с Петькой.

Комнатенка их тесная. До Сундуковых жили в ней две старушки Сметанины, богомольные, как бабушка, померли Сметанины, на их место и перебралась бабушка с Петькой. А прежде занимала бабушка комнату попросторнее, теперь там маляры живут.

Комнатенка бабушкина вся заставлена. Стоит у бабушки комод, от ветхости вроде секретного – средний ящик никак не отворить, только с правого бока и то на палец, а про это знает одна бабушка, спрятаны в ящике серебряный подстаканник с виноградами, две серебряные ложки – на ручках цветы вытравлены мелкие с чернью, все добро Петькино, будет ему после бабушки. Есть у бабушки гардероб и тоже не без секрета: открыть дверцу отворишь, но тут и попался, дверца так и отвалится, – одна бабушка умеет как-то так в дырку какую-то шпынек вставить, и дверца на место станет и гардероб запрется. Есть у бабушки сундучок дубовый, железом обитый, смертный, хранит в нем бабушка сорочку, саван, туфли без задников, холстинку, на смерть себе приготовила; в этот самый сундучок, как-то осенью, когда на дворе капусту рубили, складывал Петька тайком капустные кочерыжки: думал, пострел, бабушке угодить – полакомить ее на том свете кочерыжкой. Ну диванчик стоит, с виду совсем еще ничего, только если неосторожно сядешь, о деревяшку так и стукнешься. В углу киот, три образа: верхний – маленькие иконки от святых мест и всякие медные крестики и образки, пониже образ Московские чудотворцы – Максим блаженный, Василий блаженный, Иоанн юродивый [3], стоят один за другим, Василий наг, Максим с опояскою, Иоанн в белом хитоне, руки так, молебно перед Кремлем московским, над Кремлем Святая Троица, а над блаженными дубрава – мать-пустыня – пещерные горы, горы языками, огненные, как думал Петька, икона древняя, и другая икона, по золоту писанная. Четыре праздника – четыре Богородицы – Покров, Всем Скорбящим Радости, Ахтырския, Знамение, еле держится, тоже древняя. Под киотом три клубка веревок: клубок толстой веревки, тонкой и разноцветных шнурочков, за многие годы собранные бабушкой. Наконец, индюшка, – вот и все добро.

Бабушка Петьку накормит и индюшку не забудет. Индюшка жила на дворе в сарае, сарай рядом с коровником, чахла индюшка и уж такая старая, как бабушка, и только за бабушкой повторять не может бабушкино «Господи Иисусе!» – а так, кажется, все понимает, жизнью своей дошла, старостью.

Петька, когда был совсем маленький, индюшку боялся, но с годами привык и любил ее рассматривать: сядет в сарае на корточки перед индюшкой и смотрит – занимала Петьку голова индюшки, розовая в мелких розовых бородавках. А индюшка стоит-стоит, наежится и тоже присядет. И сидят так оба: Петька и индюшка.

«У кур дьяконовых цыплята, у Пушка котятки, а у индюшки нет ничего, – почему?» – не раз задумывался Петька.

И не раз, сама с собою раздумывая, говорила бабушка:

– Хоть бы послал Бог яичко нашей индюшке, вышли бы петушки-индюшонки!

«Все от яичка, пошлет Бог индюшке яичко, выйдут петушки!» – смекнул себе Петька.

– Бабушка, а если Бог пошлет индюшке яичко?

– Дай Бог!

– А дальше что? – проверял бабушку мудреный Петька.

– Сядет.

– Как, бабушка, сядет?

– На яйцо, Петушок, сядет, вот так, – бабушка присела, ну точь-в-точь как сама индюшка, – двадцать один день сидит, три недели, только поесть встанет и то через день, а то и через два, потом куран-петушок выйдет [4].

– Бабушка, а куда же мы петушка деваем?

– С нами жить будет.

– Бабушка, мы его в клетку посадим, он петь будет? Как соловей, бабушка, да?

– Да, Петушок, маленький такой, желтенький с хохолком...

– Бабушка, мы воздушный шар сделаем, полетим, бабушка!

– Что ты, Петушок!

– Полетим, бабушка, там с петушком поселимся на шаре, мы в шаре будем жить. Хорошо?

Бабушка долго молчала. А Петька, тараща глаза, смотрел куда-то через бабушку, уж видя, должно быть, тот шар воздушный, на котором жить будут: он, петушок и бабушка.

– Не согласна, – сказала бабушка, – я уж тут помру, на шаре не согласна.

– Бабушка, – Петька о своем думал, не слыхал бабушку, – все от яичка?

– Пошли ей Господи! – бабушке страсть хотелось, чтобы снеслась индюшка, и о петушке она замечтала не меньше, чем сам Петька.

Забыл Петька о ильинской денежке, не пенял корове, что съела его денежку, не надо ему никакой денежки, надо ему петушка индейского. Но как достать яичко, как устроить, чтобы Бог послал индюшке яичко, из которого все выйдет, петушок выйдет?

«У дьякона взять, дьяконово, подложить его под индюшку, – ломал себе голову Петька, – у дьякона кур много, яиц куры кладут много... И всего-то ведь одно, только одно и надо! А ну как хватится дьякон, меченые они у него, – Петька уж и в ларь дьяконов лазал! – с меткою: число и день написаны, поймают, и сделаюсь вором. Придется вором на Хитровку идти. А бабушка? Как она одна жить будет? «Я только для тебя и живу, Петушок, а то помирать давно бы пора!» – вспоминались слова бабушки, – нет, у дьякона не надо брать. Но где же, где добыть яйцо? И всего-то ведь одно, только одно яичко!»

Случай вывел Петьку на путь. Задумала бабушка побаловать своего Петушка, угостить его яичницей-глазуньей, послала Петьку в лавочку за яйцами, три яйца купить. Петька два яйца бабушке принес, а третье утаил, сказал, что яйцо разбилось.

– Вот, Петушок, корова у тебя денежку съела, а яйцо ты разбил! – жалко было бабушке разбитого яйца.

А Петьке... да в другое время он и к яичнице не притронулся бы от досады, но теперь, когда в кармане у него лежало яйцо, из которого все выйдет, петушок выйдет, ему горя мало: пускай бабушка что хочет, то и говорит про него. Наскоро съел он свою яичницу, губ не обтер, прямо в сарай к индюшке. Подложил ей яйцо под хвост, ждет, что будет, а индюшка и не смотрит, будто и яйца никакого нет, не садится.

«Что же это значит? А ну как не сядет?»

– Садись, индюшка, садись, пожалуйста! – Петька присел на корточки, уставился в индюшачьи розовые бородавки и так замер весь на корточках, не дыша, не шевелясь, с одной упорною мыслью, с одним жарким желанием, с одной просьбою: «Садись, индюшка, садись, пожалуйста!»