Фламандские легенды

Питер Ганс и Бласкак очень обрадовались и пустились бегом в сад.

Не успев еще добежать, Питер Ганс увидел, что бочонок превратился в камень, а на камне верхом, словно на жеребце, сидел совершенно голый мальчуган, премиленький, пригожий мальчуган в веселом веночке из виноградных листьев, с виноградными гроздьями, свисавшими ему на уши. В правой руке он держал жезл, весь увитый виноградными листьями и гроздьями, с соснового шишкою на конце.

И хотя мальчуган был каменный, он казался живым, — такая славная была у него мордочка!

В великом испуге глядели Ганс и Бласкак на упомянутого мальчугана.

И, страшась козней дьявола и церковной кары, они поклялись не проронить об этом ни слова и втащили статую, правда, не очень большую, в темный погреб, где нечем было дышать.

О том, как два приятеля отправились вместе в Брюссель, главный город Брабанта, и о нраве и занятиях кухмистера Шоссе Картёйвелса.

Проделав все это, они отправились вместе в Брюссель за советом к одному старику, кухмистеру по роду занятий, впрочем, стряпавшему неважно. Простой народ, однако, благоволил к нему по причине некоего фрикасе из кролика, приправленного душистыми травами, за которое он дорого не брал. Набожные люди поговаривали, будто он якшается с дьяволом: так умел он всем на удивление лечить своими травами и людей и животных. Еще он торговал пивом, которое покупал у Бласкака. И был он безобразен на вид: весь скрюченный подагрой, зобастый, высохший, желтый, как айва, сморщенный, как старое яблоко.

Он жил в дрянном домишке, в том самом, где теперь пивоварня Клааса ван Волксема. Ганс и Бласкак, войдя к нему, застали его на кухне в хлопотах над своим фрикасе из кролика.

Взглянув на унылого, жалкого Питера Ганса, кухмистер спросил, не мучает ли его какая-нибудь хворь, от которой бы он хотел излечиться.

— Его надо излечить, — сказал Бласкак, — не от чего иного, как от страха перед адом, который терзает его вот уже с неделю.

И он все рассказал про толстощекого малыша.

— Господи, боже, — ответил Йоссе Картёйвелс, ибо так звали ученого мастера вкусных фрикасе, — я хорошо знаю этого дьявола и могу хоть сейчас показать вам его портрет.

И он повел их наверх, в маленькую комнату, и показал им хорошенькую картинку, на которой вышеназванный дьявол бражничал в компании бойких бабенок и удалых козлоногих парней.

— А как звать этого веселого мальчугана? — спросил Бласкак.

— Мне сдается, что Бахус, — сказал Йоссе Картёйвелс. — В стародавние времена он был богом, но после благословенного пришествия господа нашего Иисуса Христа (все трое осенили себя крестным знамением) потерял свою силу и божественную сущность. Веселый он был малый и, главное, изобрел вино, пиво и брагу. Возможно, что поэтому его и отправили вместо ада только в чистилище, где ему, без сомнения, захотелось пить, и он получил небесное соизволение явиться на землю, — но только один-единственный раз, не более того, — и пропеть там жалобную песню, которую вы и слышали в своем саду. Я полагаю, что ему было разрешено жаловаться на жажду лишь в тех краях, где пьют пиво, а не вино, и вот почему он пришел к дядюшке Гансу, зная, что лучшего пива ему нигде не получить.

— Верно, — согласился Ганс, — верно, друг Картёйвелс, лучшего пива и лучшей браги, чем у меня, нет во всем герцогстве, а он вылакал у меня целый бочонок и не заплатил мне ни единой монетки — ни золотой, ни серебряной, ни даже медной. Так не поступает честный дьявол.

— Гм, вы жестоко ошибаетесь, — сказал Картёйвелс, — и совсем не понимаете, в чем ваше благо. Но, если бы вы послушались меня, вы бы извлекли немалую пользу из упомянутого Бахуса, ибо он бог веселых гуляк и гостеприимных трактирщиков, и, насколько я понимаю, может принести вам удачу.

— Что же мы должны сделать? — спросил Бласкак.

— Я слыхал, что этот дьявол без памяти влюблен в солнце. Первым делом вытащите его из темного погреба и поставьте на такое место, где светло, ну, хотя бы на высокий ларь в зале для гостей.

— Иисусе сладчайший! — воскликнул Питер Ганс, — это пахнет идолопоклонством.

— Ничуть не бывало, — отвечал кухмистер, — но я думаю, что попади он на то место, о котором я вам говорю, он будет на верху блаженства, вдыхая запах кувшинов и кружек и слушая веселые шутки. И, таким образом, вы по-христиански облегчите бедную душу покойного.

— Ну а если, — спросил Питер Ганс, — священник прослышит, что мы не постыдились выставить всем напоказ эту статую?

— Он не сможет обвинить вас в грехе: ведь невинность никогда не таится. Вы будете открыто показывать этого Бахуса вашим родным и друзьям и говорить, что ненароком нашли его на земле, в углу вашего сада. И посему он сойдет за старинную вещь, а, собственно, так оно и есть. Однако никому не открывайте его имени. Вы можете только назвать его господином Толстая морда и учредить смеха ради веселое братство в его честь.

— Так мы и сделаем, — сказали разом Питер Ганс и Бласкак и собрались уходить, не преминув вручить кухмистеру два полновесных гроша за беспокойство.

Он хотел было их удержать, чтобы попотчевать своим бесподобным фрикасе из кролика, но Питер Ганс прикинулся тугим на ухо, решив про себя, что от этой дьявольской кухни не поздоровится христианскому желудку. И, выйдя за порог, они направились в Уккле.

О долгих разговорах и колебаниях Питера Ганса и Бласкака по поводу статуи толстощекого дьявола и о том решении, какое они приняли по дороге в Уккле.

Дорогой Ганс спросил у Бласкака:

— Ну, приятель, каково твое мнение об этом кухмистере?

— Отродье еретиков, — отвечал Ян Бласкак, — язычник и хулитель всего доброго и святого. Ибо он дал нам дурной и коварный совет.

— Верно, дружище, верно! И разве не великая ересь — осмелиться рассказывать нам басни, будто этот толстощекий дьявол, сидящий на бочонке, изобрел пиво, вино и брагу, меж тем как нас каждое воскресенье поучают в церкви, что по совету господа нашего Иисуса Христа (тут оба осенили себя крестным знамением) все это изобрел святой Ной.

— Я тоже слыхивал об этом сотни раз, — подтвердил Бласкак.

И, усевшись на траве, они начали уплетать вкусную гентскую колбасу, которой запасся Питер Ганс в предвидении, что они проголодаются в дороге.

— Эй-эй, — спохватился он, — надо прочитать Benedicite [3], мой друг! Тогда-то, может быть, нас и не станут поджаривать на вечном огне. Ведь этим мясом мы обязаны господу богу; да сохранит он в нас навеки святую веру в него!

— Аминь! — произнес Бласкак. — Но, кум, теперь мы должны вместе разбить эту поганую статую.

— Ох-ох! кому не приходится стеречь овец, тот не боится волков. Тебе легко сказать — разбить этого дьявола.

— Это было бы весьма похвальным поступком.

— А как он снова повадится ко мне каждую ночь да будет жалобно выть: «Дайте промочить горло, дайте промочить горло!» И если он обозлится на меня и напустит порчу на мое пиво и вино, и я стану нищим, как Иов? Ну уж нет, лучше послушаться совета кухмистера!

— А что если священник дознается про статую и нас обоих притянут к суду и сожгут на костре, как еретиков и идолопоклонников?

— Ай, того и гляди, милостивый господь и нечестивый станут биться за нас, горемычных, и останется от нас мокрое место, ох-ох-ох! — застонал Ганс.

— Слушай, — молвил Бласкак, — пойдем-ка прямиком к добрым отцам и расскажем им все безо всякого вранья.

— Ох-ох! нас сожгут, кум, сожгут без промедления.

— Я думаю, у нас есть способ вывернуться из беды.

— Нет такого способа, мой друг, нет такого способа, и нас сожгут! Я уже чувствую, как меня поджаривают и слева и справа.

— А я нашел такой способ, — сказал Бласкак.