Остров

Но время шло – рассказы становились все короче и отрывочней; события ускользали от дона Луиза, как будто были чемто зыбким, как будто все вообще было чемто зыбким; по целым дням лежал он на постели, уйдя в себя, и молчал. Все стало для него привычным, – попрежнему сидел он на своей скале, но не пытался уже разглядеть на горизонте судно. Так прошло несколько лет – для Луиза не существовало более ни прошлого, ни мечты о возвращении, ни родной речи, – мысль его бездействовала, как и его язык. Он каждый вечер возвращался в хижину, но не узнал туземцев ближе, чем в тот первый день, когда его прибило к острову.

Однажды летом далеко в глубине леса Луизом неожиданно овладело беспокойство – он выбежал из лесу, и глазам его открылся стоящий на якоре в море великолепный корабль. С бьющимся сердцем бросился он к берегу, чтобы подняться на свою скалу, и, добежав, увидел на побережье группу матросов и офицеров; он спрятался за выступ, словно был дикарь, и стал прислушиваться. Слова пришельцев всколыхнули его память, и он узнал язык родной страны. Тогда, поднявшись, он хотел заговорить, но с уст его сорвался только зычный крик. Пришельцы испугались; он крикнул во второй раз – они подняли карабины; это вернуло ему дар речи, и он воззвал:

– Сеньоры, пощадите!

Все с радостными возгласами бросились к нему; Луиз же, скованный дикарским страхом, хотел было пуститься наутек, но его уже обступили, обнимали наперебой и закидывали вопросами. А он стоял средь них, нагой и оробелый, не зная, куда скрыться.

– Не бойся, – сказал ему пожилой офицер, – и вспомни, что ты человек. Достаньте ему мяса и вина, он выглядит худым и изможденным. Ты же присядь тут возле нас и отдохни, освойся со звуками человеческой речи вместо криков, какими переговариваются разве что обезьяны.

И принесли дону Луизу сладкого вина, мясное блюдо, сухарей, и он сидел со всеми как во сне, ел и чувствовал, что к нему возвращается память. Пришельцы тоже ели, пили и оживленно разговаривали, довольные, что нашли земляка. Поев, Луиз преисполнился отрадным чувством благодарности, как в день, когда его насытила туземка; он радовался благозвучной речи, какую уже понимал, и дружескому общению с людьми, которые обходились с ним как с братом. И вот язык начал повиноваться Луизу, и он возблагодарил пришельцев, насколько это было в его силах.

– Отдохни еще, – сказал пожилой офицер, – а тогда нам поведаешь, кто ты и как сюда попал. И возвратится к тебе чудесный дар речи, ибо что может быть прекраснее способности человека говорить, излагать события и изливать свои чувства.

И тут какойто молодой матрос, откашлявшись, негромко затянул красивую песню про морехода, ушедшего в плавание, и его подругу, просившую море, ветры и горизонт возвратить ей любимого; причем тоска ее изображалась самыми прекрасными словами, какие только можно отыскать. После него пели и другие или читали вслух стихи подобного содержания, чем дальше, тем всё более грустные, где говорилось о тоске по милом, о кораблях, уходящих в далекие страны, о море, что вечно меняет свой облик; потом все предались воспоминаниям о доме и о тех, кто там остался. Дон Луиз плакал: он был до боли счастлив, что пережиты все муки и все так разрешилось – отвыкнув от человеческой речи, он слышал теперь музыку стиха, – и оттого еще, что все это было, как сон, и было страшно, что наступит пробуждение.

Наконец пожилой офицер встал и проговорил:

– Дети мои, осмотрим этот остров, встреченный в пути, а на закате соберемся здесь и переправимся на судно. Ночью поднимем якорь и с божьей помощью начнем обратный путь.

Потом он обратился к Луизу:

– Если ты хочешь взять с собою чтонибудь как память – неси сюда и жди нас до заката.

Моряки рассыпались по побережью, а дон Луиз направился к своей хижине; но чем ближе он подходил к ней, тем ленивее делался его шаг. Дон Луиз все не мог придумать, как он объяснит туземке, что ему надо уехать, а ее оставить. Он сел на камень по пути, раздумывая, что нельзя так: сбежать без слова благодарности той, с которой прожил десять лет; он вспомнил, сколько раз она его выручала, кормила и поила, служила ему своим телом и трудом. Потом вошел он в хижину, сел около туземки и говорил долго и сбивчиво, словно надеясь ее этим убедить; он рассказал ей, что за ним приехали и что отплытия его требуют важные дела, которые он тут же измышлял во множестве. Он обнял ее, и благодарил за все, и давал обещания скоро вернуться, подкрепляя их клятвами и божбой. В разгаре своей речи вспомнил он, что женщина его не понимает, – в досаде выйдя из себя, он с жаром начал повторять все свои доводы, даже ногой затопал в нетерпении. Потом он вдруг решил, что моряки уже отчаливают, без него, и, оборвав себя на полуслове, побежал на берег.

Но никого еще не было, он сел их ждать, и стало ему очень тяжело от мысли, что туземка не разобрала и, верно, не подозревает даже, что он сказал ей об отъезде, – это было так невыносимо, что он не выдержал и бросился обратно втолковывать ей это заново. В хижину он, однако, не вошел, а стал смотреть сквозь щель, что делает там женщина. Он видел, как, нарвав свежей травы, она устилает его ложе, приготовляясь к ночи; видел, как отделила она для него плоды, – и в первый раз заметил, что сама она ела что похуже, незрелые или подгнившие, ему же отбирала наиболее красивые и крупные, без всякого изъяна, – потом она села, недвижная, как изваяние, и стала ждать его. И тут дон Луиз понял с непреложной ясностью, что не может уехать, пока не отведает припасенных плодов, не сомнет приготовленную постель и не положит предел ожиданию туземки.

Солнце меж тем зашло, и моряки сошлись на берегу, чтоб переправиться на судно; недоставало только дона Луиза – и ему начали кричать:

– Сеньор! Сеньор!

Когда же он не появился, побежали искать его вдоль опушки. Двое бежали совсем близко, не переставая звать, но он забился в чащу, и сердце его колотилось от страха, что он будет найден. Потом все голоса затихли, стало темно; под всплески весел моряки поплыли к кораблю, вслух сожалея, что потерпевший кораблекрушение потерялся. Стало совсем тихо, дон Луиз вышел из чащи и вернулся в хижину; туземка все сидела там, недвижно, терпеливо; он съел плоды, лег на свежеустланное ложе и взял ту, что его ждала.

Когда забрезжило утро, дон Луиз не спал, через отверстие входа смотрел он туда, где за стволами деревьев виднелось спокойное море, по которому плыл величавый корабль, удаляясь от острова. Туземка спала рядом, теперь она казалась не пригожей, как бывало, а невзрачной, отталкивающей; и слеза за слезой падала ей на грудь, когда он шепотом, чтоб женщина не услыхала, твердил прекрасные слова чудесной песни, где выражалась боль тоски и вечная несбыточность мечтаний.

Потом корабль исчез за горизонтом, а дон Луиз остался, – но с тех пор во все годы, что прожил на острове, до скончания дней не промолвил ни слова.

Примечание

Впервые рассказ «Остров» опубликован в беллетристическом приложении «Вечеры», 1912, 24 февраля, за подписью «Карел Чапек». Много лет спустя Юлиус Фучик писал: «Читая „Первую спасательную“, я в третий раз почувствовал, что Карел Чапек – поэт. Впервые это показал маленький рассказ из сборника „Сияющие глубины“, написанный им еще совместно с братом Йозефом. Это "Остров“, рассказ о человеке, потерпевшем кораблекрушение» (Юлиус Фучик. О театре и литературе. М.–Л., 1964, с. 201).