Чернозёмные поля

Уехали наконец, слава Богу, все — большие при сохах, ребятишки при боронах. Не слышно больше ни о сошниках, ни о подвоях, ни об осьмине. Кажется, будет тихо. Не тут-то было. Свиньи в своём тёмном и низком хлеву, по обычаю, вовсе не свинскому, всю ночь не бравшие в рот маковой росинки, кричат, как зарезанные, с отчаянными всхлипываньями и взвизгиваньями, сознавая, что теперь наступил их час, их право на месиво. Старая Апраксея, сознавая, в свою очередь, свою вину перед свиньями, кричит на невестку и дочерей, торопясь обварить кипятком приготовленное ею свиное кушанье из всевозможной хозяйственной дряни. Когда остались во дворе бабы, свиньи и куры, то ещё рано надеяться на покой…

В «белой горнице» накрыт белою господскою скатертью мужицкий стол Степана; на нём стоит отлично вычищенный Степанов самоварчик и дорожный чайный сервиз генеральши. Всё так мило, пристойно и чисто. Сено подобрано и замаскировано коврами, под подметён, детки сидят умытые, розовенькие, в чистых платьицах, сундучки и шкатулки опрятно расставлены на лавке, всё, что может висеть, развешано на гвоздики, что должно лежать — аккуратно сложено. Словом, сам Степан, войдя в горницу по зову генеральши, едва признаёт, что он в своей собственной избе, а не в хоромах у «Обухчихи». Генеральша в дорожной пеньюаре, в белом утреннем чепце, кушает за столом кофе, который делает мисс Гук в хитросплетённом двухэтажном кофейнике на спирту.

— Ну, Степанушка, — ласково жалуется генеральша, — я совсем измучилась у вас; как это вам не стыдно хоть одной порядочной комнаты не иметь для проезжих? Тараканы, мыши, клопы, уж не знаю, чего нет! Просто нас с мисс Гук живых съели, мы целую ночь не спали.

— Целую, целую ночь, — подтвердила с огорчением мисс Гук.

Степан стоял у двери и из приличия сострадательно покачивал головою, в то же время слегка поглядывая в углы и под лавки, будто бы желая убедиться, точно ли водятся у него в горнице мыши и тараканы.

— Ишь ты, — говорил он нерешительно, — ведь вот каторжные! А нам будто бы сдаётся, в горнице они не того… Будто что и нет их… Ах, клятые! С чего это они? Сказать бы, к своему привыкли, на чужого набрасываются. Так, что ли?

— А уж перед светом, Степан, — продолжала генеральша более серьёзно и гневно, — я не знаю, что это на вас напало! Стукотня, крики, Бог знает что такое! Право, я думала, что пожар. Признаюсь, Степан, этого я от вас никогда не ожидала; вы-таки человек неглупый, у вас господа останавливаются, и вдруг вы позволяете такой содом поднимать под самым ухом, как будто в кабаке. Можно бы, кажется, из уважения ко мне…

— Помилуйте, ваше превосходительство, мы завсегда довольны вашею милостью, — изворачивался Степан, — слава Богу, не первый день знакомство имеем, и енерал покойный никогда не миновал нашего двора, и батюшка ваш Сергей Трофимович, царство ему небесное, у нас стаивал. Мы против вашей чести никогда не могим, а не то чтобы… А известно, по нашему мужицкому невежеству, потому дело наше хозяйское… Ну, может, и потревожили вашу милость… Народ глупый… Ему бы тихонечко прогнать скотину, а он того не понимает, распустил горло… Не годится так-то. Он помни, кто такой в горнице находится, человеку благородному, известно, обидно.

Степан бывал с господами и считал необходимым подделываться под их тон, не придавая, впрочем, своим словам ни малейшего практического значения.

— Что же сливки, Степан? — беспокоилась генеральша. — Неужели не успели вскипятить до сих пор?

Хозяйка Апраксея внесла сливки, бережно держа обеими руками эмалированную кастрюлечку, всю испачканную снизу в золе. Дуняша проворно вырвала кастрюлечку, мгновенно отёрла её ручником и поставила, где следует.

— Ну, уж сливки! — говорила генеральша, с сожалением побалтывая в кастрюльке чайною ложкою. — В деревне да такие жиденькие сливки, это вам не стыдно, хозяюшка?

Хозяйка, худая и длинная, как кочерга, стояла у притолоки, учтиво пригорюнясь на руку.

— Что делать-то, сударыня-енеральша, — вступилась она с искренним сокрушением, — сами изволите знать, какие нонче кормы! Почитай, с Сороков, а то бишь, с Евдокеи, на оржаной соломке стоят, а с оржаной соломы что, матушка, возьмёшь? Абы душенька в теле осталась, и за то Господа благодарить.

— Вот то-то ваш русский авось! — поучительно укоряла генеральша. — Вы бы должны были с осени заготовить корм скоту, сделать расчёт заблаговременно.

— Как же, матушка, без расчёту? Без расчёту нельзя; с осени-то поди какие омёты понакидали ребята, а просяной-то, и овсяной, и гречишной, и хоботьё всякое, и жмыха с маслянки пудов пятьдесят припасли, да ведь, матушка-енеральша, у зимы рот велик, ох велик… Прижевали всё… Вот теперь бы и рада корова молочка дать, да не с чего. Оржанина-то ей оскомину давно набила; а теперь, как траву почуяла, она ей совсем в противность; только рылом, знай, воротит да хоботьишко выбирает, а еды путной нет. А ведь, сама знаешь, по нонешней весне не то что к Егорью, поди не к самому ли Миколе паства откроется!

Апраксея совсем приуныла и горько вздыхала в руку, покачивая своей длинношеей головой.

— Ну, ступай, баба, к своему месту, что тут стоять! — деловым голосом выслал Степан разболтавшуюся хозяйку.

— Вы уж позавтракали, Степан? — спросила барыня.

— И что-таки, сударыня, говорить изволите, позавтракали! У нашего брата, мужика, обед на дворе; я вот утречком-то с парнями три десятинки, Бог дал, посеял; семя-то им разбросал, а сам ко двору по домашнему делу; они там незамай скородят. А завтрак мужицкий нешто какой? Хлебушка краюшечку взял в поле, да водицы бочонок, да хорошо, как хозяйка картошек почистит, и вся недолга.

— Чем вы пашете теперь? Всё ещё этими сохами? — с улыбкою осведомилась генеральша и, повернувшись к мисс Гук, добавила по-английски: — Вы не имеете понятия, мисс Гук, об этих орудиях; это что-то до такой степени первобытное, ещё со времён Цереры.

— Как вы назвали их, m-me Обухов?

— Соха. Пишется о, со-ха. О, вы тут увидите у нас много первобытного, о чём ваши англичане не имеют и понятия.

Степан ухмылялся себе в бороду, не понимая слов, но чуя вообще, что хулят его соху.

— Да чем же пахать, сударыня, окромя сохи?

— Вы слышите, мисс Гук? — с снисходительною улыбкою подмигивала генеральша. — La sainte simplisité! Пахать нужно не сохою, а плугами, Степанушка, плугами, — внушала она с уверенностью опытного, но кроткого учителя.

— Так-с, — говорил Степан, осклабясь какою-то хитрою, внутреннею усмешкою: — Это, значит, по хохлацкому положенью; это точно, что плугами пашут… Это вот как новь драть — первый сорт: пар пять волов запрягут и дерут себе, горя мало.

— Чего же и вы не пашете? Малороссийские, видно, умнее вас, что взялись за ум.

— У хохла, сударыня, земля не та, у хохла земля тяжёлая да глубокая, а по нашей стороне мелкие земли, слабые; плугами ковырни — в год выпашешь всю до вытруса, как зола станет. Опять же и скотов у нас таких нет ядрёных.

— Каких скотов?

— Да бугаёв, не то волухов; он больше всё волухами их судержит.

— Отчего же и вы не заведёте? — нерешительно спросила генеральша, почувствовав, что дальнейшие подробности агрономического спора были не безопасны для её самолюбия.

— Бугаёв-то? Разорила, право! — тихо смеялся Степан. — Да где же мы их теперь, по нашей тесноте, содержать будем? Ведь хохол, тот на степи сидит, у него раздолье, а у нас что? Мы и жнивьё-то каждогодно у господ откупаем, не то что какие луга! Бугаёв разводить!

— Что он толкует, этот крестьянин? — вмешалась по-английски мисс Гук.

Госпожа Обухова снисходительно покачала головою, давая знать, что не стоит труда и говорить об этом.

— Мама, что такое значит бугай? — осведомился старший мальчик.

— Это слово не употребляется в разговоре, мой друг, — по-французски с неудовольствием остановила его мать. — Это мужицкое слово, не следует подхватывать всё, что услышишь. Ты и так уж порядочная деревенщина.

— Бык бы, сказать по-нашему, а по-хохлацкому бугай. У хохла ведь на всё своя речь, — объяснил между тем Степан. — Мы вот «утка» скажем, а он те не скажет «утка», скажет «качка»; ты скажешь «курёнок», а он по-своему скажет «квочка»… Вот ты его и понимай… Тоже мудрёный.