Бабье лето

Внутреннее напряжение романа не в психологических сложностях и преодолении препятствий. В отличие от «Вильгельма Мейстера» Гёте, где героя учила сама жизнь, на пути Генриха препятствий почти нет. Внутреннее напряжение — в усилии всматривания, постижения. Правда, в широком смысле это качество прозы Штифтера связано с немецкой классикой — кардинальным представлением Гёте о том, что форма уже есть содержание и все внутреннее может быть замечено во внешнем.

В лице стареющей женщины, как в тронутой увяданием розе, Генрих учится видеть ее красоту. В настоящем заметны следы прошлого. В этом романе озабочены историей мест, селений, былыми владельцами заброшенных поместий, первозданным видом старинных церквей, полуразрушенных деревянных алтарей. Ризах и Ойстах, занимающийся вместе с хозяином восстановлением произведений искусства и просто старинных вещей, умеют видеть за наслоениями — подлинник, на поверхности — отпечаток смысла и глубины.

Несколько страниц романа посвящены описанию разрушенного временем Кербергского алтаря, в восстановлении которого принимает участие Ризах (в действительности это Кефермарктский алтарь XV века, спасенный от разрушения Штифтером). Маленькая старая церковь одиноко стоит на плоскогорье, к ней ведет безлюдная сельская дорога. Генрих слушает разговоры своих спутников о значении отдельных сцен алтаря и о законах старонемецкой деревянной резьбы. В былые времена, замечает его старший друг, эти законы и сцены были, вероятно, понятны всем, иначе зачем бы строились церкви в таких уединенных местах?

Сам Ризах неустанно собирает и хранит произведения искусства. На площадке лестницы в доме роз стоит статуя, к которой не раз возвращается внимательный герой. Но не менее важна ее история. Во время путешествия по Италии Ризах и его спутник нашли гипсовую фигуру, поразившую их красотой форм. Ряд признаков рождает подозрение, что красота эта имеет скрытое основание: под гипсовой оболочкой обнаруживается мраморная фигура времен античности. В этой фигуре скрыто, как постепенно раскрывается в романе, множество смыслов. Но прежде всего она самый наглядный пример той возможности постижения, перед которой, по Штифтеру, стоит человек. Постижение это дается нелегко: Генрих не один раз видит статую, пока наконец в предгрозовом свете она не поражает его.

Того же напряженного внимания требует к себе и все окружающее героя. В доме Ризаха и во дворце Матильды множество прекрасных, заботливо размещенных вещей, каждая из которых имеет свое предназначение. Можно подумать, что тут действует страсть к накопительству, коллекционированию или холодное эстетство. Можно, если бы таким же внимательным взглядом не осматривались в этом романе вещи простые и непритязательные, если бы герои не совершали специальной поездки в горы, чтобы застать там красоту поздней осени, если бы не следили за ростом трав и цветов, как за судьбой каждого человека. В «эстетстве» Штифтера есть свойства, это обозначение подрывающие. Господствует принцип неизбранности, равенства всего, окружающего человека. В замечательной новелле «Портфель моего прадеда», глубоко связанной с его романом (работа над ней шла с 1841 по 1867 год), описано необычное состояние природы: после оттепели и дождя все вокруг оделось покровом льда, оледенела одежда людей, попона лошади, лед покрыл ветки деревьев, каждую иголку в еловом бору. Герои улавливают странный звук — лес звенит, как будто колышутся сотни хрустальных подвесок. Состояние людей и природы общее — ломаются отяжелевшие деревья, прегражден путь людям, все в опасности, все поставлено автором в буквальном и переносном смысле в страдательный залог. Большое и малое (каждая иголка на ели) имеют для автора равное значение. Всюду действует один и тот же природный закон. В предисловии к сборнику новелл «Пестрые камешки» Штифтер писал о том, что люди, отгороженные от природы научными концепциями, отучились самостоятельно замечать во всем вокруг проявление ее вечных законов. Эти законы можно заметить, писал он, не только в бушующей грозе или извержении вулкана — такое их проявление он считал могучим, но «односторонним». Они и в росте растения, и в силе, поднимающей пену над кипящим молоком в доме бедной крестьянки.

Весь текст «Бабьего лета» пронизан вниманием к этим незримым, но постоянным законам. В романе, где, в сущности, происходит немногое и как будто бы преобладает покой, все на самом деле в движении, все растет, расцветает, стареет, находится под угрозой ломки, исчезновения, смерти. Вещи в доме Ризаха, в том числе самые неприметные, «спасены»: они укрыты на время.

Слово «вещь» (Ding) — частое в текстах Штифтера. Мартин Хайдеггер заметил, что оно приложено и к тому замершему лесу, который описан в новелле «Портфель моего прадеда»: «Мы въехали в эту вещь»^[3]. Слово объединяет творение природы и творение рук человека. Творение вещи — творчество, подражание творцу. Значит, и в них скрыта частица истины. «Искусство, — говорится в романе, — область религии». И еще: красивые вещи творятся из любви к ним и «из любви к человечеству».

Внимания к себе требует, значит, как великое, так и малое. Малое, говорит Ризах, быть может, требует к себе внимания прежде всего: будущие времена, предполагает он, грозят уничтожением «малого», как и всего обособленного, отличного. «Сейчас, — говорит Ризах, — какой-нибудь провинциальный городок и его окрестности могут со всем, что у них есть, что они представляют собой и что они знают, отгородиться от мира. Но скоро будет не так: их захватит всеобщая связь». «Малое» будет поглощено «великим».

Есть, однако, в природе и силы, говорится в предисловии к сборнику «Пестрые камешки», служащие тому, чтобы продолжало существовать отдельное. Так действует неистребимый природный «кроткий закон». Этот закон пускает в рост растение и дерево, этот закон желает, чтобы каждый был чтим рядом с другим и мог идти своим самым высоким путем.

Генрих в романе «Бабье лето», как и положено герою «воспитательного романа», все время в пути. Путь этот, вопреки традиции, не ведет, однако, неизменно вперед. Напротив, герой постоянно возвращается — в дом роз, в свою родительскую семью, снова и снова в горы. Ему нужны, очевидно, не новые приключения на широких дорогах жизни, как это было, скажем, в «Истории Тома Джонса, найденыша» Филдинга — английском варианте «воспитательного романа». То «воспитательное путешествие» по великим городам Европы, которое он но настоянию отца предпринимает перед свадьбой, зафиксировано всего в нескольких абзацах. Кажется, что он чего-то недосмотрел здесь, в ближних пределах. Расстояние, которое проходит герой, не в километрах дальнего пути — оно в постепенном сокращении дистанции между ним и почитаемыми им людьми, прошлым, искусством, природой.

Когда Генрих в волнении спрашивает Ризаха, почему он не помог ему понять красоту беломраморной статуи, тот отвечает, что ждал, пока он поймет ее сам. Точно так же отец, вспоминает герой, всегда давал ему идти своими путями. В этом романе никто никого ничему не учит. Поспешность, подстегивание, одержимость, прыжки, немыслимые в природе, столь же не приняты в мире романа. Все здесь основано на другом, однажды провозглашенном принципе: «смириться, уповать, ждать». И тогда и отец, сыну, казалось бы, хорошо знакомый, может открыться новыми сторонами: возвратившись в очередной раз в родительский дом, Генрих неожиданно для себя открывает, какого превосходного качества коллекция собранных в доме картин и ониксов и что, в сущности, и отец — такая же продолжающая раскрываться тайна, как гостеприимец из дома роз. «Я доселе не знал, — говорит Генрих, — что ты читаешь книги на древних языках».

Произведения Штифтера, не только этот его роман, но и новеллы, строятся на некоторой повторяющейся схеме. В большинстве случаев в основе сюжета — преодоление пространства, путь не только «географический», но и к пониманию и сближению. Вехой на этом пути оказывается важнейшая ситуация традиционного эпического повествования — встреча. Но встречи лишены напряжения борьбы. В этом романе, как и в новеллах Штифтера, нет или почти нет отрицательных персонажей (таковых можно обнаружить разве что в ранней его новелле «Авдий»). Хозяин дома роз Ризах, Матильда, полюбившаяся Генриху Наталия, его собственная семья, второстепенные персонажи романа — все это прекрасные люди, разница между ними разве что в степени благородства и высоты. В старике Ризахе, живом и подвижном, как юноша, нет, например, той упрямой настойчивости, с которой отец Генриха устанавливает распорядок в семье. Впрочем, и это качество в нем постепенно сглаживается, когда происходит знакомство и сближение обоих домов.