Бабье лето

Рисовать я начал с растений, с листьев, стеблей, веток. Сходство поначалу было не очень большое, и совершенством рисунок не отличался, как я позднее увидел. Но дело шло все лучше, потому что я был усерден и попыток не оставлял. Растения, засушенные в моих гербариях, как тщательно они ни были препарированы, постепенно теряли не только цвет, но и форму и даже отдаленно не напоминали о своем первоначальном строении. Растения же зарисованные сохраняли хотя бы форму, не говоря уже о том, что среди растений есть такие, которые из-за строения или просто величины нельзя засушить в гербарии, как, например, грибы или деревья. В рисунке, напротив, их удавалось хорошо сохранить. Но просто рисунки меня постепенно перестали удовлетворять, потому что отсутствовал цвет, а это в растениях, особенно в цветах — главное. Поэтому я стал свои рисунки раскрашивать и не успокаивался до тех пор, пока не появлялось все более возраставшее сходство с оригиналом.

От растений я перешел к другим предметам, цвет которых обращал на себя внимание и поддавался воспроизведению. Я взялся за бабочек и пытался изображать их. Потом пришла очередь объектов менее приметных, чьи краски хоть и невзрачны, но замечательны, например, некристаллических горных пород, прелесть которых открылась мне мало-помалу.

Поскольку я стал рисовать и поэтому наблюдал за вещами гораздо пристальнее, а рисование и теперешние мои устремления все-таки не целиком заполняли меня, я пошел и по другому, намного дальше ведущему направлению.

Я уже говорил, что любил подниматься на высокие горы и смотреть на окрестности с них. Теперь пластические формы земли являли наметанному глазу гораздо более выразительные особенности и обозримое соединялось воедино большими частями. Теперь уму и сердцу открылась вся прелесть этих образований, их складок и подъемов, их уходов вдаль и отклонений в сторону, их стремления сбежаться к одной точке и рассеяться по плоскости. Мне вспоминалась одна старая картина, вычитанная мною когда-то в какой-то книге и потом забытая. Когда вода из паров воздуха оседает на наших оконных стеклах бесконечно малыми, едва различимыми сквозь лупу каплями, а потом ударяет мороз, возникает то покрывало из нитей, звезд, опахал, пальм и цветов, которое мы называем замерзшими окнами. Все эти предметы соединяются в одно целое, и, глядя сквозь увеличительное стекло, восхищаешься этими лучами, долинами, хребтами, узлами льда. Таким же, если смотреть с очень высокой горы, предстает строение лежащей внизу земли. Она возникла, должно быть, из застывшего вещества и разбросала свои опахала и пальмы в великолепном увеличении. Сама гора, где я стою, — это белая, светлая, сверкающая точка, которую мы видим посредине тонкой ткани на наших замерзших окнах. Осыпавшись из-за тока воздуха или оттаяв от тепла, края пальм на замерзших стеклах зияют пробелами. В горных грядах разрушения происходят из-за выветривания под влиянием воды, воздуха, тепла и холода. Только на разрушение иголок льда на окнах требуется меньше времени, чем на разрушение иголок взгорий. Созерцание простирающейся подо мной земли, каковому я часто предавался часами, возвысило мне душу, и самым достойным делом, делом, для которого все прежние мои усилия были лишь подготовкой, казалось мне исследовать становление этой земной поверхности и через много маленьких фактов, собранных в разных местах, объять то величавое целое, что предстанет нашему взору, если мы от вершины к вершине пойдем по нашей земле, пока не обойдем ее всю и глазам уже нечего будет обследовать, кроме выпуклого морского простора.

Под напором этих чувств и мыслей я занялся, словно завершая и суммируя все свои прежние труды, наукой о происхождении земной поверхности, а тем самым, быть может, и о происхождении самой земли. Помимо того, что я часто зарисовывал земную поверхность с высоких точек, видя ее как в зеркале, я добыл превосходнейшие книги, трактующие об этой науке, познакомился с нужными приспособлениями и их применением.

Я занимался этим предметом с неубывающим усердием и соблюдая строгий порядок.

При этом я постепенно знакомился с небесными явлениями и с условиями, от которых зависит погода.

Мои походы в горы преследовали теперь почти исключительно эту цель.

3. Приход

Однажды я спускался с гор к холмам. Я хотел перебраться с одной гряды на другую и пройти этот путь через открытую местность. Все знают холмы предгорья, образующие словно бы переход к равнине. Поросшие лиственными и хвойными деревьями, приятного цвета, они тянутся вдаль, открывая кое-где глазу синеву маячащих над ними горных вершин, и, прерываемые там и сям светящимися лугами, направляют текущие с гор воды. На этих холмах можно увидеть то какую-нибудь постройку, то церковку, они простираются к более застроенным и более заселенным местам во всех направлениях, по каким снижаются горы.

Сойдя со склонов этих гор и окинув взглядом открывшийся мне простор, я увидел на западе легкие тучи медленно собирающейся и заволакивающей небо грозы. Я пошел быстрым шагом, глядя, как нарастают и сгущаются тучи. Пройдя довольно большой путь и выйдя в места, где пологие холмы чередуются с долинами, где разбросаны хутора, где плодовые сады похожи на рощи, а в темной листве просвечивают колокольни, в те места, где везде, благодаря этой шири, виден синий зубчатый пояс высокогорья, я вынужден был подумать о пристанище; ибо деревни, в которой я собирался передохнуть, мне уже вряд ли удалось бы достичь. Гроза приблизилась настолько, что могла разразиться через час, а то и ранее.

Передо мной была деревня Рорберг, колокольня которой, резко освещенная солнцем, виднелась над ивами и вишнями. Она лежала чуть в стороне от дороги. Ближе находились два хутора, каждый, на некотором расстоянии от дороги, красовался среди лугов и полей. Виден был еще дом на холме, не походивший ни на крестьянскую хижину, ни на мещанскую хозяйственную постройку, а смахивающий скорее на загородный дом горожанина. Бывая в этих местах, я уже не раз видел его, но никакого дела мне до него не было. На сей раз он привлек к себе мое внимание, тем более что оказался ближайшим от меня укрытием и сулил больше удобств, чем хутора. К этому прибавилось и своеобразное очарование. Когда уже почти всю округу, за исключением рорбергской колокольни, покрывала тень, дом этот был еще ярко освещен и блестел среди окружающей серости и синевы приветливой белизной.

Я решил, стало быть, поискать убежища в этом доме.

Прежде всего надо было найти путь, ведущий от дороги на холм, где стоял дом. При моем знании местных обычаев мне без труда удалось обнаружить окаймленную забором и кустами дорожку, поднимавшуюся туда от проселка. Я взобрался по ней на холм и вышел, как и предполагал, к дому. Он был все еще ярко освещен солнцем. Но, подойдя ближе, я увидел восхитительную картину. Дом был сплошь увит розами, и, как то бывает в этом плодородном холмистом краю, где уж если что-то цветет, то цветет все сразу, здешние розы словно бы дали обещание распуститься в одно и то же время, чтобы окутать дом покрывалом прелестного цвета и облаком великолепнейшего благоухания.

Если я говорю, что дом был сплошь увит розами, то не следует понимать это буквально. Дом имел два довольно высоких этажа. Стена первого этажа была до окон второго увита розами. Остальная часть до крыши была свободна, и это-то и была та светящаяся белая полоса, которая глядела вдаль и в известной мере приманила меня наверх. Розы были прикреплены к установленной перед стеной дома решетке. Они представляли собой деревца. Среди них были крошечные, чьи листья начинались у самой земли, были повыше, чьи стволы возвышались над первыми, и так далее, вплоть до последних, заглядывавших своими ветками в окна второго этажа. Растения были так распределены и выращены, что нигде не оставалось просвета, и до того места, куда доходили розы, стена дома была покрыта ими полностью.

Устройства такого рода я в столь больших размерах еще ни разу не видел.