Талаки-селасе

Челебия уставилась в миску с водой, где плавала нитка, выдернутая Эмином из рукава; она долго смотрела на нитку, наконец намочила руку в воде и стала водить пальцами в воздухе.

— Большое горе у тебя, эфенди, от ревности потерял ты покой... сна лишился... жизнь тебе не мила. Любишь жену, а ее слова кажутся тебе обманом, так, эфенди?

— Правда твоя, все так!

— О-хо-хо, — тянула Челебия, — мужайся, уж такая твоя судьба. Жена тебя не любит, ее околдовали, не любит она тебя.

И еще плела-приплетала Челебия, знала, что Эмин-ага хорошо ручку позолотит, но Эмин больше не слушал. Ему было достаточно и тех нескольких слов, которые подтвердили его сомнения, а раз это произошло и сердце его разбито, даже советы старика отца Хаджи-Агуша уже не могли помочь.

Бедная Нафия! Она видела, что Эмин страшно озабочен и зол, юлой вертелась вокруг него — и польет, и подаст полотенце, и пододвинет скамеечку, и слепит цигарку — но с той ночи Эмин оставался непреклонным, только изредка взглядывал на нее, но сухо, холодно.

Кончилось все тем, что он пригласил в дом отца трех старцев: Хаджи-Этем-эфенди, Йонуз-бега и Исмаил-агу. Хаджи-Агуш оказался бессильным. Он знал тяжелый характер сына, видел, что чем больше он его уговаривает, тем тверже тот становится в своем решении, и отступился — пусть делает, как хочет.

Когда гости напились кофе, Эмин поведал им о своих терзаниях, а в заключение сказал:

— Больше я жить со своей женой не желаю, она меня не любит, она любит другого...

— Подумай еще раз, сынок, еще один раз,— первым начал Хаджи-Агуш.

— Не могу, не могу я больше выносить эту боль, душа выгорела, жизнь не мила, сон нейдет...

— Ну, хорошо, а ты уверен, что у тебя есть соперник?— спросил Йонуз-бег.

— Уверен! — ответил Эмин, — Кого именно она любит, я не знаю, но что не меня — уверен.

— Ладно, ладно, прежде всего давай призовем кого-нибудь из ее родни, чтобы вас помирить,— начал Этем-зфенди.

— Мириться я не намерен, хочу «талаки-селасе».

— «Талаки-селасе»?! — спросил пораженный Хаджи-Агуш, он и не гадал, что Эмин зайдет так далеко.

— Да, «талаки-селасе»!

Хаджи-Агуш немного подумал, погладил бороду и произнес:

— Будь по-твоему, сын мой.

Этем-эфенди, Йонуз-бег и Исмаил-ага хмуро переглянулись, выкурили еще по цигарке, чтоб было время подумать, и Этем-эфенди повторил, обращаясь к Эмину:

— Ты хочешь «талаки-селасе»?

— «Талаки-селасе»! — решительно подтвердил Эмин.

— А знаешь ли ты, что по закону, если муж просто выгоняет жену, он может вернуть ее, когда захочет, а если выгоняет «талаки-селасе», то может ее вернуть лишь в том случае, если ее возьмет второй муж ', а потом выгонит «талаки-селасе».

— Да, знаю!

— Хорошо,— спокойно продолжал Этем-эфенди, — Но если ты об этом пожалеешь, не вздумай обвинять нас.

— Обещаю.

— Тогда отвечай, Эмин! — изменившимся голосом начал Этем-эфенди.— Отпускаешь ты свою жену?

— Отпускаю!

— Отпускаешь жену?

— Отпускаю!

— Отпускаешь жену?

— Отпускаю!

— Отпущена! — заключил Этем-эфенди. — Пусть аллах ей все простит! Но помни: «Если держишь жену, относись к ней честно, если отпускаешь — отпускай великодушно!» — так гласит Коран, и ты, Эмин, поступишь так, как велит наша вера. Что принадлежит ей и что ты ей подарил — все отдай. Не причиняй никакого зла! Тот, кто поступает иначе, поступает против совести!

Бедная Нафия не могла знать, что происходит в гостиной, но сердце у нее замирало...

Она вернулась к отцу, Ибрагим-аге. Клялась, что ни в чем не виновата. Отец ей верил, у него не было причин не верить. Утешал ее, говорил, что все переменится, что он устроит ее счастье, снова выдаст замуж. Когда отец заводил такой разговор, у Нафии пересыхали слезы и она отвечала:

— Не хочу я замуж, я люблю одного Эмина, только его, и если не вернусь к нему, умру от горя!

Чем несчастный Ибрагим-ага мог после этого ее утешить?

Все было правдой: ее выгнали из дому, опозорили, а она продолжала любить его одного, теперь, вдали от него, любила еще сильнее.

А Эмин? Его надеждам на то, что, кончив все разом, сбросив камень с души, он утешится, не суждено было сбыться. Он не находил себе места, снова потерял сон. Какой тут сон, если образ Нафии не давал ему ни на минуту покоя?! Он видел ее в постели, видел в саду, слышал ее голос в соседней комнате, целовал ее подушку, отыскал в шкафу маленькие туфельки, видно, она забыла их взять, то и дело доставал их и разглядывал.

И хотя все как будто оставили Эмина в покое, то один, то другой рассказывал ему, как убивается Нафия, как любит его и как чахнет, а с какой стати ей лгать и притворяться теперь, когда он ее прогнал?

Как-то Эмин попросил своего друга послать к Нафии жену, словно бы навестить, а он в это время пройдет по махале, пусть жена друга послушает, что скажет Нафия. Эмин прошел. Нафия, увидев его через оконную решетку, задрожала, бросилась к окну и все смотрела, смотрела ему вслед, пока он не завернул за угол. Лишь тогда она оторвалась от решетки, обняла подругу и заплакала:

— Не могу, не могу я жить без него... Извела меня тоска!

— Так ведь он от тебя отказался,— сказала та.

— Пусть... все равно я его люблю. Проходил бы он хоть изредка по нашей улице, мне бы только видеть его.

Женщина все рассказала мужу, а тот Эмину. С этого дня стало еще тяжелее. Теперь всякий раз, направляясь в «Кавакли-бахчу», хоть ему было не по дороге, он проходил по улице Нафии. Но, пройдя, тут же начинал бранить себя за слабость.

Потом до него дошел слух, что Нафия достала шаркию и теперь в песнях изливает печаль, клянется, что никому, никому не отдаст свою любовь.

Отцу, Хаджи-Агушу, Эмин не осмеливался ничего сказать, даже делал вид, что слушать не хочет о Нафии. Свою новую муку он доверил тетке, Хатидже-ханум. Та сказала:

— Испытаем ее еще раз, Эмин. Я найду старуху и пошлю к Нафии словно от Сулейман-бега, пусть скажет, что он любит ее, сохнет по ней и молит впустить его вечером в сад. Сулейман-бег красавец, с виду человек малоопытный, но горячих страстей... Женщины, когда собираются, только о нем и говорят, нет такой, которая бы в него не влюбилась, может, и Нафия соблазнится, поглядим, не коварное ли у нее сердце!

Вот что тетка задумала, потом отыскала старуху, разбиравшуюся в таких делах. Старуха явилась к Нафии, таща на животе большой узел с шалями, паранджами, поясами, будто на продажу.

— Нафия, дочка,— говорит ей старуха, — ты ведь молодая, красивая, грех тебе без мужа оставаться.

Нафия молчит, перебирает шали, одни разглядывает, другие примеряет.

— Столько уж времени без мужа, а глаза, дочка, у тебя огнем горят. Глупая ты, если думаешь, что на свете только один мужчина. А ведь по тебе сохнет первый красавец в городе, прямо заболел, добиваясь твоей любви. Ты его знаешь, это Сулейман-бег.

Нафия подняла глаза, строго посмотрела на старуху и отрезала:

— В целом свете только один люб моему сердцу, ни о ком другом и не заикайся.

— Эмин, что ли? — ухмыльнулась старуха.— Так он же загулял, недавно люди видели, как он перескочил через ограду Эмрул-аги.

Нафия побелела, закусила губу, голос ее задрожал, как у готового расплакаться ребенка.

— Он меня не любит... я знаю, — печально сказала она.

— Я слышала, он жениться собрался, — быстро добавила старуха. Шали выскользнули из рук Нафии, она задрожала, и две крупные слезы навернулись на ее глаза.

— Аллах его простит! Пусть аллах пошлет ему счастья, чтобы другая жена любила его, как я! — больше она не смогла произнести ни слова и ничего не понимала из того, что говорила ей старуха.

А старуха выведала, что требовалось, вернулась к тетке Эмина и пересказала все по порядку.

Когда Эмин это узнал, ему стало еще горше, и он принялся чуть не каждый день ходить по махале Нафии. Днем пройдет, а вечером корит себя за слабодушие, две муки теперь единоборствовали в его сердце. Не тот стал Эмин, не приведи аллах! Исхудал, ослаб, прячется от людей, избегает дружеской беседы.