Однокурсники

"Не нужно нам умственного пролетариата! Слишком много шатается по Руси всех этих умников, ни на какое настоящее дело не пригодных!"

Слова: «интеллигенция» и «интеллигент» — произносятся с особым выражением, почти как смехотворные прозвища.

А ему они до сих пор дороги. Нужды нет, что они переделаны с иностранного. Без них небось никакой разговор не ведется.

Не станет он сам себя величать: "я интеллигент"; но не будь он из этого "сословия", — что бы в нем сидело? Какие устои? Какие идеи и упования?

Не смущает его то, что теперь и у нас, в Европе, в такой передовой стране, как Франция, раздаются такие же голоса.

И там кличка «intellectuel» — бранное прозвище. Но для кого? Для реакционеров-националистов, для тех, кто с пеной у рта оплевывал лучших людей Франции, кто цинически ликовал при вторичном беззаконном приговоре над невинным, потому что он — "жид".

Здесь, вот в этой Москве, куда он опять попал, как в землю обетованную, — стал он «интеллигентом» и останется им до конца дней своих.

Что нужды, что эта «первопрестольная» — как и в третьем году, как и пять лет назад, когда он впервые попал сюда, — все такая же всероссийская ярмарка. Куда ни взгляни, все торг, лабаз, виноторговля, мануфактурный товар, «амбары» и конторы, и целый «город» в городе, где круглый год идет сутолока барышничества на рубли и на миллионы рублей.

А для него и для сотен таких, как он, этот всероссийский город — очаг духовной жизни. Здесь стали они любить науку, общественную правду, понимать красоту во всех видах творчества, распознавать: кто друг, кто враг того, из-за чего только и стоит жить на свете.

Вот там, у Воскресенских ворот, в темно-кирпичном здании, где аудитория на тысячу человек, на одной публичной лекции — он только что поступил в студенты — его охватило впервые чувство духовной связи со всей массой слушателей-мужчин и женщин, молодежи и пожилых людей, когда вся аудитория, взволнованная и увлеченная, захлопала лектору.

Тут собралась вся та Москва, что стала ему дорога, как настоящая духовная родина. Пускай в ней не сто тысяч народу, пускай она составляет малый процент миллионного населения; но без нее здесь царил бы

"чумазый".

Как человек купеческого рода — сколько раз он спрашивал себя: будут ли "их степенства" владеть и той Москвой, которая дорога ему, а потом и всей русской землей — как "тьерсэта", как третий «чин» государства, выражаясь по-нынешнему?

Как раз мимо него прокатил на низенькой, открытой пролетке, с загнутыми крыльями, на резинах, такой вот будущий единовластный обладатель Москвы, по всем признакам "их степенство" — круглый, гладкий, в светлом пальто и лоснящемся цилиндре, на призовом жеребце.

И ему показалось даже, что он где-то встречал этого молодого коммерсанта — только не мог сейчас же вспомнить — где именно.

Пускай! У них капитал, в их руках сотни тысяч рабочих, они наживают по пятидесяти процентов чистой прибыли на мануфактурах и оптовых складах. Но и они уже в выучке у интеллигенции.

Вон там, в Замоскворечье, купец завещал городу первое хранилище русского искусства, какого никто еще не собирал с такой упорной любовью. А на Девичьем

Поле целый городок выстроен на деньги "их степенств".

И тут же вдруг вспомнил он фамилию того молодого купца, в светлом пальто, что прокатил вниз по Тверской. Он — богатейший мануфактурист; но у него страсть к любительству. С ним они познакомились в одном кружке. Он — комик; и спит, и видит, как бы ему завести собственный театр.

Барыши его уже не тешат. "Пунцовый товар" для него

"рукомесло", а не жизнь. Живет он только в театре, влюблен в кулисы, в игру, мечтает со временем создать такой "храм муз", какого не бывало еще ни у нас, ни на Западе.

И так пойдет жизнь дальше. Кубышка поступит на службу интеллигенции — в этом он, Иван Заплатин, купеческий сын по третьей гильдии, глубочайшим образом убежден.

В таких-то думах поднимался он на взлобок Тверской.

Вот и новое Инженерное училище, где бы ему следовало быть, если б он слушался умных людей, а не был ни на что не пригодным интеллигентом.

Сейчас площадь — с памятником великого поэта.

Точно в первый раз глядит он на бронзовую фигуру с курчавой, обнаженной головой, склоненной несколько набок. И сколько воспоминаний нахлынуло из самого недавнего прошлого! Давно ли чествовали столетнюю годовщину певца «Онегина» и "Медного Всадника"? А то, первое торжество, когда открывали памятник и вся грамотная Россия вздрогнула от наплыва высшей радости! И те, кто говорил в великие пушкинские дни, — уже тени… Ему их никогда не видать.

Вокруг памятника расселось много народа: няньки с детьми, мастеровые, старушки, студенты и молодые женщины в кофточках и платочках, все так же, как и прежде.

Ему припомнилась целая сцена. Подальше, на той площадке, где кофейная, сидела большая компания студентов. Дело было весной, перед экзаменами.

Давно повелось — у некоторых шатунов бульвара — приставать, под вечер, ко всем молодым женщинам. Это его всегда возмущало. Он не вытерпел и дал окрик на целую кучку товарищей. Его хотели поднять на смех; но он себя не помнил, весь дрожал от возбужденного чувства. Те постихли и даже удалились.

Случилось это во второй год его студенчества.

II

"Он, он!" — вскричал Заплатин мысленно, остановился и еще раз поглядел вперед.

— Наверно! — выговорил он вслух и прямо подошел к молодому мужчине, который, идя ему навстречу, держался левее, около боковой аллейки.

— Кантаков, — здравствуйте! Иль не узнали?

— А ведь и то не сразу! Заплатин!

— Он самый.

Они поцеловались.

Тот, кого Заплатин окликнул Кантаковым, был почти такого же роста и такой же худощавый, но старше, лицо загорелое, со светло-русой бородой. Одет точно по-дорожному: большие сапоги и куртка из толстого сероватого драпа; на голове мягкая, поярковая, помятая шляпчонка.

Лицо его скрашивали карие глаза, слегка прищуренные.

Он немного гнулся, руки его часто приходили в движение, и бровями он поводил, как только оживлялся в разговоре, голос его чуть-чуть вздрагивал, теноровый, приятный, с легкой картавостью.

— Опять в Москве… и в форме? — спросил он Заплатина, все еще держа его за руку.

— Как видите!

Они были приятельски знакомы перед «удалением» Заплатина, но не на «ты». Кантаков уже два года, как кончил курс.

Он долго считался «вожаком» между юристами, стал славиться красноречием на сходках и тотчас же пошел по адвокатуре. Его имя уже попадалось Заплатину в газетных отчетах.

— Значит… допущены до окончания курса?

— Допущен.

— Небось рады?

— Не скрываю, Кантаков! Очень стосковался по Москве… И вот какая мне удача — сейчас же повстречал вас. Не хотите ли присесть… хоть на минуточку… Вам не большая спешка?

— Присядем, присядем… выкурю одну папироску. Вы, собственно, куда пробирались, Заплатин?

— Закусить… в наш Капернаум.

— В какой? В "Интернациональный"?

— Пожалуй, хоть и туда.

Кантаков вытянул часы из-под своей куртки и посмотрел.

— У меня есть еще малая толика времени. Мне и самому что-то подвело живот… раньше положенного срока. Посидим маленько и туда!.. Там еще потолкуем.

— Вы не на охоту ли собрались? — спросил Заплатин, оглянув костюм Кантакова.

— Ха, ха! Вы думаете, это у меня охотничья сбруя?

Приятель спешно закурил папиросу.

— Нет, это дорожная моя форма. Я ведь сегодня утром… ввалился в Москву… оттуда! — Он указал рукой вправо. — И вчера еще трусил на перекладных. Там не такая погода, как здесь. Везде грязь — непролазная.

— Защищать ездили?

— Это еще впереди. А для знакомства с клиентами.

— Мужички?