Петербургский литературный промышленник

Какой-то остроумный американец уверял, что весь нравственный катехизис американцев заключается в следующем:

Что такое жизнь? – Определенное время для приобретения денег.

Что такое деньги? – Цель жизни.

Что такое человек? – Машина для приобретения денег.

Это был также нравственный катехизис Петра Васильича. Подобно очень многим, он считал только тех людей гениальными и умными, которые приобретали или составляли себе капиталы какими бы то ни было средствами. Такого рода людей он уважал и внутренно преклонялся перед ними как перед авторитетами. Талант, ум, образование, мысль без денег и без уменья приобретать он явно презирал бы, если бы не попал случайно на литературную стезю, где и с огромными капиталами, но без таланта, ума, образования и мысли существовать нельзя. Он понимал это; он чувствовал, что ему надобно было какими-нибудь средствами держаться на высоте своего редакторского величия, что для удержания равновесия ему недостаточно было переводной статейки о французском философе и оригинальной – о том, что Россия – шестая часть света… и он прибегнул к присвоению чужой невещественной собственности – средство печальное и ненадежное, потому что ведь правда рано или поздно должна была открыться…

Но не бросайте в него камня, читатель. Он нес тяжкое нравственное наказание. Вы не знаете, какая страшная пытка – без знаний, даже без простой начитанности, без всякого эстетического вкуса, с одними конторскими способностями разыгрывать роль литературного судьи, иметь беспрестанные сношения с людьми более или менее талантливыми, начитанными, мыслящими, прикидываться всепонимающим, всезнающим, литератором между литераторами, ученым между учеными и трепетать каждую минуту, чтобы не обнаружить своего безвкусия и невежества; не иметь возможности поддерживать никакого продолжительного серьезного разговора и только от времени до времени повторять с важным видом знатока и с нахмуренными бровями: «Ну да, разумеется, так» или даже просто глубокомысленно мычать!.. Самолюбие, уязвляемое каждую минуту, терзало бедного литературного промышленника и раздражало его желчь, которая, не выливаясь из-под пера, потому что пером он владел плохо, только пятнами выступала на его лице. И какие жалкие меры употреблял, бывало, Петр Васильич для прикрытия своего ничтожества!.. Он заказал себе огромный стол, целое здание необыкновенного устройства с закоулками, башенками, полками, ящичками, и на верхней полке поставил бюст какого-то немецкого философа, но увы! и это остроумное изобретение принадлежало не ему: он видел подобный стол в кабинете какого-то литератора или ученого; в подражание этому ученому или литератору он заказал себе также какой-то необыкновенный домашний костюм, вроде того, который носили средневековые ученые и алхимики; окружил себя различными учеными книгами, которых он никогда не раскрывал, и среди такой обстановки с необыкновенною важностью принялся… исправлять грамматические ошибки в корректурных листах!.. Уродливый стол, алхимический костюм, ученые книги, звание редактора и строгий, таинственный и глубокомысленный вид, данный ему природою как бы в насмешку, наводили в первое время некоторый страх на литературных новичков, и Петр Васильич, замечая это, успокаивал на время свое самолюбие. Иногда он решался вступать в краткие и неудачные споры с известными литераторами о каких-нибудь литературных явлениях.

– Это славная вещь, что вы ни толкуйте, серьезное произведение, – говорил он, – тут виден и талант, и наблюдательность, и поэзия… Славная, славная вещь!

– Ничего тут нет, – возражал ему хладнокровно литератор, – произведение это самое посредственное, – и доказывал ему очень ясно, что в этом произведении нет ни таланта, ни наблюдательности, ни поэзии…

– Нет, нет, как можно, – повторял Петр Васильич, – позвольте, это прекрасная вещь…

Но обыкновенно через месяц, а иногда и ранее, нимало не смущаясь, об этом самом же произведении и тому же самому литератору слово в слово повторял его мнение, выдавая его за свое собственное.

Такие комические сцены повторялись беспрестанно.

Приобретя чужим умом и собственною аккуратностью небольшие средства, некоторую внешнюю опытность для журнального дела, литературные связи, кредит типографщиков и бумажных фабрикантов и увлекаемый все более и более жаждою приобретения, Петр Васильич затеял обширное издание и вознамерился превратить свой листок в журнал. Он сообщил мне свои планы.

– Все это прекрасно, – сказал я, выслушав его, – но для этого вам необходимо прежде всего приобрести серьезного человека, с талантом и убеждениями, который мог бы дать цвет и жизнь вашему журналу. Для такого предприятия недостаточно одного громкого объявления с обещаниями и с бесчисленными именами…

– Да, да, да; это правда, – сказал Петр Васильич, нахмурив брови и кивая головою. – Но я, право, не знаю, кого бы пригласить для этого дела?

Я назвал ему человека [3], обращавшего на себя в то время всеобщее внимание своей умной, энергической и смелой критикой, своим свободным и самостоятельным взглядом и горячими убеждениями, в короткое время приобретшего жарких защитников и ожесточенных врагов.

Петр Васильич замотал с неудовольствием головою и воскликнул:

– Полноте, как вам не стыдно. Что за охота связываться с мальчишкой [4], неимеющим никакого прочного звания, с пустым крикуном…

Этим и кончился наш разговор. Разуверять Петра Васильича было бы бесполезно…

Он начал свое новое издание, выписав для заведования критическим отделом, который считался тогда самым важным отделом в журнале, своего старинного приятеля [5], писавшего водевили, куплетцы, повести, стишки и рутинные статейки по части теории словесности, которые Петру Васильичу казались серьезными и учеными статьями.

Петр Васильич принял его с чувством и чуть не со слезами, как будущую подпору своего издания, как средство для увеличения своих подписчиков и доходов, и потому с нежностью прижал его к груди своей.

Прошло несколько месяцев; я уехал из Петербурга… Вдруг, совершенно неожиданно, в один прекрасный день получаю письмо от Петра Васильича…

Знакомый мой остановился на минуту, достал из своего портфеля письмо и подал мне его.

– Вот прочтите, если хотите, – сказал он, – это материал для истории русской журналистики. Я хотел его отослать к М. Н. Лонгинову. В этом письме вы познакомитесь с слогом литературных промышленников.

…«Христа ради, – писал Петр Васильич, – хлопочите сами и подбейте Н. и П., чтобы вырвать у Б * [6] (писатель, пользовавшийся в то время огромным успехом) статью для моего журнала. С *** сказывал мне, что Б * через месяц будет в Петербурге. Его статья необходима: надобно употребить все средства, чтоб получить ее. Не пишу к нему сам, потому что эти вещи не делаются через письма, особенно с ним. Растолкуйте ему необходимость поддержать мой журнал всеми силами. Если же он сделался равнодушен к судьбам „российской словесности“, чего я и ожидаю, покажите ему вперед за статью хорошие деньги, в которых он, верно, очень нуждается. Если ж ничто не возьмет, то надо дождаться приезда его сюда и напасть на него соединенными силами…

Я теперь ясно вижу, что мой Л * не годится для дела, для которого я его выписал, поговорите с Б * (с тем самым, которого Петр Васильич полгода назад перед этим называл пустым мальчишкой, крикуном), я желал бы передать ему весь критический отдел: он одушевит журнал, я в этом убежден. Средства мои теперь недостаточны, и я не могу ему предложить более 3500 руб. асс. в год, это maximum; убедите его согласиться. Я буду душевно рад его сотрудничеству, ибо уважаю его. Низкий поклон ему от меня…»

– Б * был тогда в стесненных обстоятельствах, – продолжал мой знакомый, когда я кончил письмо и возвратил его, улыбаясь, – и должен был согласиться на условия Петра Васильича.