Письма к матери из Крыма (1854–1857 гг.)

Если вы приедете сюда в мае, это будет лучше всего. Да иначе и едва ли возможно; надо ехать или в январе и феврале, или дожидаться колесного хорошего пути. К тому времени, Бог даст, и я справлюсь; неприятели же, если и придут весной, так что ж за беда? Вы, насколько я вас знаю, предпочтете гром пушек долговременной разлуке. Да и чего вы за меня боитесь? Плена? В этом беды еще слишком страшной нет в наши времена. Смерти от пули? Я же скажу вам, что я предпочитаю 5 пуль одной капле крови из горла при кашле; а вы сами не раз очень хладнокровно видали эту кровь в Москве, и вас не кидало в ужас. Неужели вы, при вашем уме, настолько неопытны, что боитесь грому и треску больше, чем постоянной и несносной болезни… Я и верить этому не хочу.

Поверьте же мне, что при том состоянии здоровья, каково мое, я не должен ничего так бояться, как дурного образа жизни и… особенно климата. Здешним я пока, за неимением лучшего, доволен; однообразная жизнь моя, конечно, скучна, но я утешаю себя занятиями и тою мыслию, что это все заплатится мне, как уже не раз было заплачено. Вы пишете, что одна капля крови моей заставит вас никогда не простить моего вступления на службу; а потом прибавляете тут же, что ваше одно желание видеть меня здоровым и счастливым. Счастливым и даже довольным я себя не назову; но назову себя спокойным пока, а кровь моя… что вам в ней? Во-первых, медиков никогда почти никто не убивает; а во-вторых, я сейчас дал бы себя ранить (даже в лицо! конечно, не слишком уродливо), если бы знал, что за это я буду в состоянии хоть несколько лет прожить немного по-своему. А главное дело – не думайте много обо мне, если можете; поезжайте в Москву, в Петербург, старайтесь рассеяться. А со мной что будет, то будет… Невозможно предполагать, чтобы вся жизнь была из одного труда да неудач. Бог даст, и выйдет что-нибудь.

24 декабря.

Вчера хотел вам написать очень много, но пришел ко мне здешний священник и промучал меня до 10 часов вечера рассказами и расспросами о своей болезни! Нынче уже поздно, и я едва успею докончить кой-как письмо.

Завтра праздники начинаются, а у меня и похожего на отдых не будет; не сегодня-завтра пришлют 200 человек больных. Впрочем, я рад не иметь времени оставаться наедине сам с собой, раздражение мое против плохого здоровья моего, безденежья (то есть в смысле неимения больших денег) и невозможности заниматься по своему вкусу так велико, что заботы дают даже отраду, заставляют не думать о своих личных делах. Потому-то я чувствую себя лучше, чем в Москве, где дела у меня не было. Прощайте, дружок мой… Как бы я рад был с вами пожить, но только при хороших условиях с моей стороны! Вы думаете, что мне вздыхалось из корысти по вашему флигелю; напрасно! просто о вас вздыхалось. Прощайте, целую вас. У тетушки целую ручки. Будьте здоровы и поезжайте веселиться в Москву; отчего вы не возьмете Лизу Высоцкую для тетеньки? Тогда бы вы были свободнее. Если вы будете в Москве, письма мои будут тогда доходить к вам аккуратнее. Оттуда я скорей всего получаю ответы.

1855 г. Янв. 3. Еникале.

Очень рад, что могу писать Вам в Москву; верно, теперь мои письма будут доходить скорее. От Вас же, мой друг, опять недели с 2 нет писем. Последнее Ваше письмо было то, в котором Вы сообщаете мне, что сбираетесь в Москву и даже в Петербург с какими-то планами. Не знаю, какие это планы, но лучше всяких планов будет приезд сюда весной. Дивизионный доктор, который обещал мне перевод в Керчь, был на днях у нас в гошпитале, очень любезно спросил у меня, когда Вы будете сюда (он узнал о том, что я Вас жду, от нашего смотрителя, с которым я давно еще советовался насчет квартиры и т. п. предметов), и когда я отвечал, что не ранее весны, он отвечал: будьте уверены, что я постараюсь сделать то, о чем Вы меня просили. При том еще имел деликатность говорить все это по-французски и в самых неясных выражениях, чтобы главный лекарь мой не мог понять, о чем идет речь. Вот единственная новость, заслуживающая названия новости. Остальное нисколько не стоит внимания. Разве то еще, что раненых привезли из Феодосии человек 200, которых мы с главным доктором разделили пополам.

Об Севастополе ровно ничего не слыхать. Газет здесь нет, а о поездке в Керчь нечего и думать по неимению ни времени, ни денег лишних. Здоровье пока слава Богу; жду не дождусь возможности купить себе верховую лошадь; воздух оказывает на меня такое благодатное действие, что путешествие мое из Кудинова до Керчи прибавило мне в 7 дней вдвое больше полноты и румянца. Что делается на Пречистенке, скажите, пожалуйста? Анна Павловна прислала мне 2 письма; в последнем между прочим сообщает, что Осип Николаевич и его жена желали пригласить меня на святки к себе; но я понять не могу, каким образом могло бы это осуществиться, если бы я имел малейшую возможность отлучиться от должности… Куда? Где они? Где этот Карасу-Базар? Как могут они быть в одно и то же время и в Херсоне, и в Карасу-Базаре?.. Впрочем, несмотря на эту вездесущность, непонятную для меня, и на невозможность отпуска, я был искренно тронут их любезностью и добротой. Передайте это от меня Анне Павловне вместе с поцелуем и скажите ей еще, что знакомством Ветлицкого я, может быть, и воспользуюсь, если гошпиталь утвердится в Керчи и преемник теперешнего дивизионного доктора последует его рекомендации. Пока перевод в Керчь есть ближайшая моя цель и мечта. Может быть, там будет повыгоднее, нежели в этой пустыне, в которую я попал таким сюрпризом. На Петербург надежду я отложил, предоставляя ей явиться передо мной в виде неожиданности. Однако, не унывая, начал новую вещь в часы свободы, да еще сценическую; с радостию вижу, что горькие испытания в те годы, когда большая часть людей живут беспечно, если не совсем счастливо, приучили меня почти хладнокровно встречать новые неудачи и, главное, научили хвататься за малейший случай, за малейшее ободрение, чтобы возбуждать в себе новую деятельность и новую надежду!

До свиданья, мой друг, целую Вас от всей души и прошу Вашего благословения на дела и здоровье мое! Дай Бог Вам весело провести этот 55-й год; я же встретил его, конечно, в постели, при звуках завывающего ветра. Святкам скоро конец; да и Бог с ними. От них только больше забот, потому что прислуга вся пьет. Если будете посылать дагеротип Ваш, приложите к нему следующие подарки: 1, чиненных перьев самых лучших – один картон; 2, пару перчаток толстых замшевых (en peau de daim) от Дарзанса и еще спросите у Ротрофи, не знает ли он какой-нибудь монографии о язвах (все равно, на немецком или на французском, только пократче) недорогой и пришлите ее тоже, если есть деньги, а я сочту это за подарок к 13 января. Еще раз целую Вас.

1855 г. Еникале. Января 10.

Теперь у нас, мой друг, установилась зима и довольно пока сухая, так что ходить вовсе не неприятно. Часто думаю о кудиновских снегах и приятно (хотя и не без досады) мечтаю о том времени, когда у меня будут средства хоть небольшие, да независимые, с которыми я мог бы хоть на несколько лет прижиться в милом Кудинове. Чем пустее и беднее становится оно, тем больше является у меня охоты поправить и оживить его своим присутствием. Не хочу отчаиваться и думать, что эти года испытания в совершенно несообразном с моим духом образе жизни пройдут даром; эта-то надежда и делает то, что моя настоящая служба также нравится мне порой, как невкусное лекарство, от которого видишь пользу. Постичь не могу, что за пашпорт прислали мне из Москвы: по обыкновению тот, кто ехал в Керчь на почту, забыл мое объявление в конторе, где прикладывают печать, и я прежде после завтрого не узнаю разгадки. Полагаю, однако, что пашпорт написали на объявлении ошибкой, и что это просто страховое письмо от Вас.

Дмитрия давно уже нет и в Керчи; я его отпустил с богатым греческим купцом в Бердянск, и купец этот его откупает. Что же еще сообщить вам о своих обстоятельствах? Да разве то, что на днях посылаю еще одну рукопись в Петербург, несмотря на поражение, которое, должно быть, снова нанесла цензура моему «Лету на хуторе», должно быть – потому что ни Тургенев, ни Краевский не пишут ни слова. Нет, цензоры не так-то скоро от меня отделаются. Буду биться до последней капли крови. Под Севастополем ничего, кажется, нет особого; неприятельские солдаты, слышно, очень зябнут и часто перебегают к нашим бивачным огням. Кстати, замечу Вам, что Вы можете быть совершенно спокойны насчет моей безопасности. Если бы союзники и пришли сюда, пока они никак Керчи миновать не могут, и прежде, нежели они остановятся перед Еникале, им нужно драться в Керчи и не быть разбитыми. Госпиталь же при малейшем их решительном шаге около Керчи, насколько я знаю, полагается вывести в степь.