Побег аферистки

А их надо найти, и срочно. И Люля, как всегда делала в минуты замешательства, заставила себя прекратить душевные метания, остановиться и хорошенько собраться с мыслями. Она так и сделала, как раз когда заметила этот стенд. Уставившись теперь на дегенеративные рожи преступников, еще раз прокрутила в памяти недавние события, переживая их заново, решая следующую задачу: куда податься.

Словно вчуже увидела себя: вот она с неистовым сердцебиением убегает — тенью скользит в толчее метро и злорадно улыбается от удовлетворения. Ну да, ею тогда владело быстротекущее упоение насыпанной под хвост врагу солью и воображаемыми картинами, как от этого ему сейчас плохо. Пусть, зараза, знает, как горько бывает на свете жить!

Как раз надвигалась глухая ночь и в сетях дневного траления тащила за собой наполненную весенними ожиданиями прохладу, встряхивала капли несмелого тепла и повевала весьма вчерашними пронизывающими ветрами. Беглянка еле-еле теперь пришла в себя и пожалела, что отчаянно дрожала и тряслась, покидая на ночь глядя свое гнездышко, отчего ее чуть кондрашка не хватила. И вот имеет радость — обо всем забыла и не прихватила какой-никакой одежонки, белья, косметики, других необходимых вещей для «истинной леди». Может, это к лучшему? — подумалось невольно. Значит, над нею взяла опеку милостивая госпожа планида и надо к ней прислушиваться, заткнувшись.

Хорошо, дальше видно будет, слава Богу, что она сделала-таки половину дела — отважно сделала первый шаг к спасению.

А было так. Почти неожиданно получив неопровержимые доказательства и окончательно убедившись в тайных — кровавых! — намерениях своего возлюбленного, Люля начала импровизировать, на ходу внося последние коррективы в предварительно продуманный план своего бегства. Притворившись, что собирается идти спать, расшнуровалась полностью: смыла макияж, разобрала прическу, повесила в шкаф одежду, спрятала новые туфли на шпилях — все, как всегда.

Тут и он со своей простудой затеял не на шутку лечиться. Естественно, не приведи Господи, слечь с температурой в дороге, когда уже и билеты куплены, и в Москве все приготовлено, и ситуация для того, чтобы после убийства Люли спрятать концы, создана. Все предусмотрел, людоед, не учел только весенних сквозняков и авитаминоза. Люля, находясь под властью подозрений, еще тогда навострила ушки, как только он первый раз чихнул: размяла прямо в упаковке таблетки снотворного и держала под рукой, поджидая благоприятный момент. А здесь смотрит — он в чашку кипятка набирает, заваривает чай, засыпает туда «Колдрекс», собирается пить.

— Ты бы шкалик коньячку перед чаем дернул для лучшего согреву да горло бы обвязал, — разбирая постель, тренькнула она и равнодушно зевнула.

Дыдык в последнее время ужасно любезным стал, это, кстати сказать, ее и насторожило больше всего.

— Спасибо, дорогая, правильно говоришь, но, пожалуй, надо туда еще и меда ложечку добавить, — улыбнулся злодейски и пошел в кухню за коньяком.

Сработало! Не иначе как сама судьба ей спасение посылает, рассчитывая, что не с дурой связалась. А с этой дамочкой надо считаться, иначе она и отвернуться может, если разочаруется в подопечной.

— Ну и меду возьми, будешь лучше спать, — небрежно бросила Люля, быстро высыпая в его стакан с чаем заготовленное снотворное.

Он, конечно, выпил пойло с «колдрексом», и мертвецки заснул. И вскоре после этого она — как настоящая сельская Улита — с непривычно бледным лицом, облезлыми глазами и в измятой допотопной джуде [1], накинутой на видавший виды спортивный костюм, в истоптанных шлепанцах стояла на улице и оглядывалась на все триста шестьдесят градусов, умноженных на четыре. Почему на четыре? Ха! Так ведь должна была сканировать пространство по трем его измерениям, да еще время контролировать в одном измерении, перескакивая мыслями от вчерашних намерений к завтрашним реалиям.

Отказавшись от соблазна воспользоваться такси, неспешно спустилась на станцию метро «Площадь Независимости», перешла на «Крещатик» и автоматически приблизилась к платформе, откуда можно было добраться до «Вокзальной». Подхваченная людским водоворотом, с трудом ввалилась в вагон — время вечернее, пассажиров тьма.

Вот уж что редко с ней случается — это воспоминания. А здесь насели, как комары, и начали пить кровушку. Почему-то вспомнилось, как давно в детстве, когда у нее еще были папа и мама, она не умела выговаривать свое имя Уля и говорила Люля. С тех пор Улита, Уля на всю жизнь осталась Люлей. С шармом и не затерто, — думала она. Не какая-то там смертельно волчья Ляля [2] или анекдотичная Леля, не примитивная Люся или двузначная Гуля. А именно Люля — тепло, без претензий и подражания.

Ладонь натиралась ручкой кожаного «дипломата». С ним было неудобно протискиваться в толпе, его окантованные металлом углы цеплялись за чужую одежду, не говоря уже о том, что он был тяжелый и весьма заметен желтым цветом. А еще бросался в глаза несоответствием своей изысканности внешнему зашмыганному виду владелицы. Это не просто нежелательно, беспокоилась Люля, а крайне опасно. Что делать? Прежде всего, успокоиться. Кто знает, что у тебя там, в «дипломате»? Дыдык знает! Но именно от него я и улепетываю, и именно из-за этого «дипломата». Так неужели я такая растяпа, что на первых же шагах влипну? Люля напустила на себя независимый и равнодушный вид, одной рукой лениво повиснув на верхнем поручне, и невидяще уставилась за окно вагона. Снова погрузилась в воспоминания, теперь уже о недавних событиях, о том, что ее больше всего беспокоило.

Так вот, по нескольким незначительным пустячкам в поведении Дыдыка — по проблескам в глазах, мгновенно выдающих его тайные намерения, по вкрадчивым взглядам в ее сторону — Люля давненько заподозрила, по-звериному всем существом почуяла, что он задумал и к чему начал стремиться. Поэтому на всякий случай успела составить приблизительный контрплан, учитывая возможные отклонения от него и нежелательные осложнения в конкретных обстоятельствах. И смотри ты, в самом деле оказалось, что все это мура и домашняя задумка в дорогу не годится. По ее предыдущим намерениями безвестно исчезнуть предполагалось в Москве, где у нее есть друзья и возможности. Но в этот вечер стало ясно, что она туда не доедет, что Давид попытается ускорить события и разделается с нею еще до Москвы. Надо было опередить его, обезопаситься, но с двойным эффектом — самой с носом не зависнуть и его оставить при бубновых интересах. Нашелся тут вершитель жизни, распорядитель ее судьбы! А еще и сама судьба, по всему видать, разгневанная, что Дыдык ею помыкает, подсуетилась — помогла с лечебным чайком.

Чертово колесо мыслей подбрасывало девушке то полезную идею, то всякую ерунду, а то вообще шло вразнос. Вот зачем было забирать с собой оба билета на Москву? Для чего они ей? А пусть злодей Дыдык думает, что у нее есть сообщник! Может, хоть это немного остудит его желание сразу перегрызть ей глотку. Хорошо. А зачем переться на вокзал, откуда он как раз и начнет поиски? Еще, давай, и в Москву езжай, пусть он уж совсем не сомневается, куда ты дернула и что у тебя крыша протекает. Отцепись! — гаркнула Люля собственному паникерству.

Люля резко мотнула головой, встряхивая густые волосы так, чтобы они как можно больше закрыли лицо, и храбро вышла из метро. На поверхности ее встретил тот же недобитый солнцем свежачок, полозом вьющийся между зданиями, те же насмешливые звезды, навечно вмонтированные в черную бездну, и такая же, как была под землей, вокзальная давка.

Вот и хорошо, что она имеет естественный вид. И зачем когда-то люди придумали разрисовываться по-папуасски? Все ради того, чтобы добиться призрачной индивидуальности, выделиться чем-нибудь из других. Но — надо же! — природа упрямо и последовательно сводит те ухищрения на нет, подсовывая параноикам новую моду. По ее диктату они снова становятся одинаковыми, как инкубаторские. Сказано, толпа гениев — это все равно толпа. Прекратите, несчастненькие, дергаться и бунтовать. Живите, как Бог дал. И будете наиболее неповторимо выглядеть.