Избранницы

Всюду раздавались стоны:

— У меня исчезла из-под «думки» катушка ниток…

— А у меня фляжка с керосином…

— А я взяла вязальный крючок из шкафа сестры Юзефы. Я бы его отдала. Но что теперь будет, когда сестра спросит, кто взял крючок?..

Стоны и плач прервались совершенно неожиданно. В спальню вошла матушка-настоятельница. Девчата сорвались с коек и преградили ей дорогу. Она вынуждена была приостановиться. Воспитанницы, держась за руки, окружали ее все более тесным кольцом.

— Сейчас что-нибудь будет. Ну и пусть будет, — с жаром шептала я. — Пусть ее опозорят, пусть ударят! Это она забрала у меня Джека Лондона.

Гелька выступила вперед. Она хотела что-то сказать. Матушка ее опередила.

— Почему вы еще не в постелях?

— Как же мы ляжем, если наши постели похожи на хлев? Кто-то все поразбросал…

— А подумали ли вы о том, что у нас будет завтра? — быстро перебила ее настоятельница.

В недоумении поглядели мы друг на друга.

— Завтра — среда. Поскольку большинство из вас, наверно, не прочитало еще молитвы, давайте же теперь преклоним колени и вместе возблагодарим бога за то, что дал он нам силы счастливо дожить до великого поста. Будем просить его, чтобы помог нам обуздать свою мстительность, злобу, гордыню сердец наших, научил нас переносить мелкие неприятности, радоваться милостям, которые он неустанно ниспосылает нам, чтобы влил в наши души добродетель смирения, покорности и умения довольствоваться малым… «Отче наш, иже еси на небесех…»

Монахиня опустилась на колени и продолжала молитву:

— «Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, яко на небеси и на земли…»

Мы все тоже попадали на колени, и через минуту уже вся спальня скандировала слова молитвы. Одна лишь Гелька, уткнув лицо в подушку, продолжала молчать.

Матушка-настоятельница поднялась первой.

— А теперь прошу вас быстро в кровати! Повеселились — и спать пора. Доброй ночи! Я гашу свет.

— До-брой но-чи! — проскандировали малышки.

А Зоська добавила:

— Слава господу богу Иисусу Христу!

Когда настоятельница вышла, я уселась на койку, вне себя от бешенства.

— Почему вы ничего ей не сказали?

— Взяла бы да и сказала. Кто тебе запрещал?

— Эх, какой удобный случай был! — сокрушалась я. — Можно было бы все-все ей припомнить. Все! По какому праву она обыскивала наши койки? И как раз в тот момент, когда мы веселились. Это безобразие! Чего плачешь? — обратилась я к всхлипывавшей Гельке, не в состоянии скрыть своего отчаяния.

Гелька оторвался от подушки залитое слезами лицо и сквозь рыдания пробормотала:

— Теперь всегда так будет… никогда… никогда по-другому…

— Э, как бы не так — «всегда»… — буркнула Сабина. — Пусть только придет весна…

— Ну, а когда придет, так что? Что? Говори, Сабина, — раздались со всех сторон голоса.

Сабина молчала, закутавшись с головой в одеяло.

Рыдания Гельки не давали мне покоя.

— Чего ты ревешь? Только голова разболится от этого. Не реви. Хочешь, я пойду и спрошу у матушки, почему она пренебрегла нами?

— Иди, иди! — заикаясь, процедила она. — Иди сейчас же!

Отступать было поздно. Отовсюду доносились голоса, требовавшие, чтобы я от имени всех нас вступила в переговоры с матушкой-настоятельницей.

С тяжелым сердцем напялила я на ноги туфли, закуталась в одеяло и на ощупь сошла вниз по лестнице.

В трапезной я заметила свет, вырывавшийся из неплотно прикрытой двери в белошвейную мастерскую. Я осторожно заглянула туда.

За столом, подавшись всем телом вперед, прикрыв лицо руками, сидела матушка-настоятельница. Ее согбенная фигура выражала удручение, чуть ли не отчаяние. Короткие частые вздохи звучали, как рыдания. Я быстро отскочила от двери.

Почему настоятельница плакала? Неужели и она страдала?

У меня сразу же отлегло от сердца, словно весь груз ненависти свалился с него. Наша преследовательница показалась мне более заслуживающей сострадания, чем преследуемые. Мы по крайней мере ясно представляли себе, чего хотим. Одинокая же фигура монахини являла собою образ человека, совершенно потерянного и угнетаемого отчаянием.

— Ну, сказала? — приветствовали мое возвращение в спальню возбужденные окрики. Девчата вновь уселись на своих койках. — Говори! Что ты ей сказала?

— Я ее простила, — пояснила я со всею серьезностью. — Она сидит в белошвейной и плачет. Наверно, потому, что сама уже видит, как все то, что с нами тут делают, безнадежно и глупо, но не знает, как из этого выпутаться.

— Из чего выпутаться? Ты что, бредишь?

— Ну, из этих молитв и наказаний, и из болтовни, что все это по милости божьей. Ведь она делает это из страха, как бы мы и в самом деле не взбунтовались, — плела я всякую ерунду, не в состоянии уловить то, что поразило меня, когда я увидела настоятельницу в слезах.

— Я знала, что Наталья ничего не уладит. Ложись спать! — закончила Гелька со злобой.

Покорно выслушав упреки, я тихонько влезла в постель и моментально уснула.

— Слава господу богу Иисусу Христу! — пробубнило несколько сонных голосов.

Пущенная в ход колотушка своим сухим треском пробуждала девчат от карнавального сна.

— Рыцари «Евхаристичной Круцьяты» забыли, что, начиная со среды, мы приветствуем друг друга возгласами: «Memento mori». [13]

— Memento mori, — горько вздохнула Гелька. — А господь Иисус совсем и не хотел умирать. Умер, потому что должен был умереть…

— Геля! — возмущенный голос монахини не дал Гельке закончить ее рассуждения. — Прошу не болтать глупостей. Вставайте и идите в умывальню. Постройтесь парами и на ходу повторяйте громко: «Всемогущий, вечный боже!..»

С громкой молитвой на устах высыпали мы в коридор. Сестра Алоиза, размахивая трещоткой, тоже покинула спальню.

— Уже ушла, — сообщила Казя, заглядывавшая в дверную скважину. — Я не буду мыться, потому что у меня грипп.

— Мы должны идти на богослужение в костел, и матушка сама устроит нам осмотр, — предостерегла ее Сабина. — Однако я тоже не моюсь, а то у меня кожа шелушится.

Подперев спинами стены узкого коридорчика, мы начали дружескую беседу.

— Как жалко, что кончился карнавал!..

— Был у нас и кулиг и было на нем так весело…

— Мы играли в мяч с сестрой Барбарой, да только теперь этого уже нельзя…

— А костюмированный вечер! За всю свою жизнь я не съела столько пирожных…

— Наталье и Гельке повезло. Ксендз говорил о какой-то неосознанности, о том, что они почерпнули вдохновение в «Житии святых», а стало быть, их намерение было благородным. В общем — выгородил!

И вот уже всем нам показалось, что прошлое было весьма привлекательным, ярким и полным сюрпризов, а то, что нас ожидает, — отчаянно печально и совершенно безнадежно, как дороги первых христиан-мучеников.

— А мне великий пост нравится, — несмело заметила Зуля. — Asperges me hyssopo et mundabor, lavabis me et super nivem dealbabor. «Окропиши мя, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся». Это ведь очень красиво.

— Ну и что из этого?

Зуля, не обращая внимания на возражение Йоаси, тянула дальше:

— Я так люблю эту молитву, — и она продолжала свое заунывное пение…

Стук колотушки прервал нашу беседу и заставил всех нас быстро сбежать вниз.

Неся в сени ведро с водой, я наткнулась на сестру Дороту.

На лице двадцатидвух — двадцатитрехлетней конверской монахини, неизменно опускавшей голову при хоровых сестрах, чтобы выглядеть как можно скромнее и богобоязненнее, в другое время можно было всегда заметить смешинку. Сейчас она стремительно мчалась по коридору, так что доски скрипели под ее ногами.

— Прошу сестру не бегать, а то здесь скользко!

Сестра Дорота приостановилась и прыснула со смеху, но тут же взяла себя в руки, и лицо ее приняло серьезное выражение.