Виктор Вавич

Наденька села, Филипп выскочил в двери, и слышно было, как он кричал во дворе:

— Ковыряйся ты скорей, христа-ради. Тя-мно! Дуре и днем потемки.

— О чем же мы сегодня будем беседовать? — сказала Наденька и перевела дух.

Все наклонились ближе. Скрипнули кроватью и парнишки.

— Я думаю рассказать вам о том, как правительство собирает с народа деньги, каким хитрым способом…

«Не очень ли глупо я говорю?» — подумала Наденька. Нахмурилась и покраснела.

— Да, да, — ободрительно сказал пожилой.

— Вот вы курите, например.

Рыжий хмуро глянул на Наденьку, потом на форточку.

— Нет, не то что дым, а вы покупаете табак..

В это время в двери влетел Филипп.

— Это про что, про что? — спросил он, запыхавшись.

— Да стой, тут уж есть речь, — отмахнул рукой пожилой.

— Или вот спички, — продолжала Наденька. — Вот дайте коробку спичек.

— А вот, пожалуйте, — молодой парнишка вскочил и совал коробочку из-за Наденькиной спины.

Наденька показывала на бандероль — парнишки встали и все смотрели, будто не видали раньше этой привычной наклейки на коробке.

— Так, так. Вот и скажи ты! — ободрял Наденьку пожилой. Наденька говорила про керосин, про сахар.

— А мы вприкуску, — сказал в стол рыжий рабочий, — с нас не заработаешь.

На кровати хихикнули. Филипп оглянулся назад — ишь, мол, щенки. А потом, наклонясь к столу, чтоб видеть через Наденьку рыжего, Филипп сразу горячо заговорил, будто копил спор до времени:

— А это разве дело? А? А в деревне и вовсе без сахару, так, палец пососал — и ладно. Так это что? Это справедливо? Тебе объясняет товарищ, что это дерут с людей…

— Нет, — сказала Наденька, — вот в этом-то и дело. Пусть даже очень мало едят сахара, каждый, каждый. Но их сотня миллионов, миллионов, а такого количества не съесть богатым, пусть они…

— Пускай зубы себе проедят на этом сахаре, — помогал Филипп, — пусть себе в ноздрю пихают, коли в глотку не лезет

— Все равно. — продолжала Наденька. В это время на кровати послышалось бормотание. Филипп досадливо обернулся — опять?

— Вам что-нибудь не ясно? — сказала Наденька. — Вы спрашивайте, пожалуйста.

— Да так, он тут с глупостями.

— Что? Пожалуйста, — настаивала Наденька и совсем повернулась к молодым.

— Да не к делу вовсе, — говорил парнишка, что совал давеча спички. — Так, глупости.

Другой смотрел в пол, свесив вихры на лоб.

— Вы говорите! — Наденька ждала.

— Да говори, что там, — сказал Филипп. Парнишка бросил голову вверх:

— Да вот говорит: спроси ее, пусть скажет, есть Бог или нет?

— Во тебе богов цельный угол, — и Филипп протянул пятерню к божнице, — выбирай себе любого, волоки домой хоть в мешке.

— Об этом мы поговорим, — сказала Наденька. В это время все обратили внимание: из коридора кричал женский голос.

— Что ж, говорю, самовар-то возьмете? Кипит, говорю, самосильно.

Оба парнишки пружиной дернулись с кровати и бросились весело в коридор.

Филипп принес посуду и баранки.

Когда рыжий стал щипать на мелкие кусочки сахар, сосед, смеясь, сказал на весь стол:

— Ты что это, уж в гроб казну загнать хочешь?

Наденька не знала: пить ей вприкуску или положить кусок в чашку.

Филипп ложечкой плюхнул Наденьке большой кусок, расплескал на блюдечко.

На цепочке

МИМО Наденьки просунулась рука, и молодой парнишка, ухмыляясь, сказал:

— Нам бы сюда пару бубликов и того… косвенного бы баночку.

Все рассмеялись. Что-то сразу раскупорилось, и все не в лад заговорили. Наденьке эти разговоры казались аплодисментами. Она скромно и важно прихлебывала чай.

— Да, чай не чай, — говорил рыжий, наклоняясь к блюдцу, — а очищенную потребляем, — он подул в блюдечко, — и даже, сказать, здорово.

— А вот дал казне заработок, зато тебе квартира бесплатная, с казенным замком.

— А в перевыручку тебе еще в загривок всыпят, — пустил с кровати паренек.

— Да что, товарищи, обижаться на фараонов, да по пьяному делу, — сказал Филипп, сказал громко и повернулся боком к столу. Он размахивал руками, чуть не задевая Наденьку. — Фараон и есть фараон! Что он тебе — дядя крестный? А вот когда сам-то с нашего же брата и тут тебе под носом гадит, так это что же выходит?

Все смотрели на Филиппа.

— А что, — продолжал громко Филипп. — Возьми мастера. Да недалеко ходить, нашего хотя бы. Это тебе не косвенный, а прямо можно сказать — заноза и паразит трудящего человека.

— Да что ты «мастер, мастер», — сказал пожилой; он откинулся на стуле и прямо глянул на Филиппа. Он перестал улыбаться. — Мастер, ты говоришь. Это уж его дело такое. Убери ты этого мастера, пойдет, знаешь… да что говорить…

— Что говорить? — кричал Филипп. — А то, что зачем из человека кровь пить? Дом он себе построит из наших копеек-то?

— Копейки не ему, — сказал рыжий; он сосал с блюдечка стакан за стаканом.

— Да я тебе скажу, — начал снова пожилой, — ты, Филька, брось. Тебя мастером поставить, так не похуже Игнатыча шило бы из тебя вышло. Это уж небеспременно.

— Да мне это не надо вовсе, мастерство это. Я и не тянусь. Больно надобно, — обиделся Филипп.

— Оно там надобно тебе, ай нет, а вот я тебе скажу: ты был в солдатах? — И старик подался вперед. — Был — говори, нет? Вот и оно. А там знаешь как? Солдат солдатом, как и все, кряхтит да жмется, а нашили ему лычко — одно! — вот тебе и начальство, — тебе же в морду сапоги тычет: чисти ему! А вчера сам взводному шаркал, аж потел. Да.

— Я говорю, — начал громко Филипп и глянул на Наденьку: что, мол, она?

— Говоришь ты, — сказал старик и нагнулся к чаю.

— Нет! — сказала Наденька; она чувствовала, что непременно надо сказать, и не один Филипп ждет. Ей хотелось поддержать Филиппа. — Нет! Товарищ Филипп, мне кажется, отчасти прав.

— Наш литейный мастер, — сказал рыжий, — так, ничего, на него нельзя обижаться. — Рыжий потихоньку расстегивал воротник.

— Дело не в том, какой попался человек. А вот товарищ Филипп даже не хочет стать мастером. Филипп закивал поспешно головой.

— Потому что само положение мастера, очевидно, таково, что… оно уж вырабатывает определенный тип.

— Вот именно — тип! — подхватил Филипп. — Самая сволочь вырабатывается.

— Какой бы человек ни был, но…

— Хоть самый рассвятой, — махал руками Филипп. Он встал и стал шагать по комнате — два шага туда, два обратно.

— Он должен смотреть, чтоб хозяйская копейка… — говорила уже смелее Наденька.

— Рубли дерет! — Филипп остановился над Наденькой, над ее головой ходили его руки. — Рубли, стерва, вымолачивает из человека, из своего же брата. И на людей, ирод, не глядит: боится, чтоб прибавку не спросил кто.

— Человек, который идет в мастера, — продолжала Наденька, — конечно, знает, на что идет. Он выходит из своего класса сознательно.

— И уж ни черта больше не сознает, — подговаривал Филипп на ходу.

— Он, конечно, является уж отщепенцем. Есть профессии, которые вполне определяют, — говорила Наденька; она разгоралась. — Есть такие профессии, товарищи…

Наденька встала, держась за спинку своего стула. Все на нее глядели. Глядел и Филипп горячими глазами.

— Есть профессии, которые сразу же определяют отношение человека ко всему обществу. В старой Германии палач…

— Вот именно что палач, форменно палач, — и Филипп хлопнул ладошами.

— Палач… даже кружка у него была своя, на цепи, в пивном погребе… чтоб никто из нее случайно не выпил, и с ним никто не говорил.

— И говорить с ними, сволочами, нечего. Какой может быть с ними разговор? Ты ему одно, а он все…

— На цепи, сказываете? — Рыжий литейщик впился глазами в Наденьку.

Все загудели.

В это время дверь приотворилась, и в комнату тихонько втиснулся человек в серой тужурке и в русских сапогах. На вид лет сорока. Он молча остановился у двери, оглядывая собрание. Филипп не сразу его заметил. Но, взглянув, он вдруг метнулся: