Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

И опять остановился перед книжной витриной. При виде книг я испытывал какое-то неизъяснимое чувство. То было смутное ощущение забытых радостей и еще горечь оттого, что даже память не могла их по-настоящему мне возвратить. Тупо разглядывая витрины, я угадывал за стеклом, за обложками книг какой-то иной и привлекательный мир, мой истинный мир, в который вернуться я уже не могу. Я подолгу переминался перед каждой такой витриной с толстыми сверкающими стеклами, словно надеясь проникнуть в них — так шмель жужжит и бьется в стекло, расшибается об него вновь и вновь, но все же упорствует, хочет пробить его, хочет невозможного, ибо его влечет к себе свет, льющийся из-за стекла.

«Документы… школьное удостоверение…» — лихорадочно билось в мозгу. И как же хотелось есть! Крадучись, я вновь и вновь возвращался к лавчонке с рогаликами. Однако еще больше, чем голод, меня мучила жажда. Проходя мимо террасы кафе, где сидел один-единственный посетитель, я увидел, как к его столику подлетел кельнер и поставил перед ним сразу три стакана воды. Какой-то мальчик, младше меня, и тоже в простой одежке, подбежал к самым перилам веранды.

— Дяденька, не позволите ли один стаканчик воды?

Господин на террасе кивнул. Мальчонка просунул руку между балясинами и залпом выпил стакан.

— Спасибо, дяденька! — крикнул он и убежал.

Я стал думать, не последовать ли его примеру, думал долго, покуда господин не встал и не удалился. И тут, с внезапно нахлынувшей храбростью, я тоже протянул руку к столику, схватил стакан, из которого отпил ушедший господин, и мигом его осушил. Взять полный стакан я не решился.

Но только я отнял стакан от губ, как передо мною вырос кельнер и наградил меня подзатыльником.

— Эта уличная шантрапа совсем обнаглела!

Уничтоженный, я потащился дальше. Меня по-прежнему манила лавка с рогаликами, но теперь уже не могло быть и речи о сколько-нибудь отважном шаге. Я свернул в темную улочку и предался бесплодным раздумьям. Только сейчас я глянул вверх и только сейчас обнаружил, какие высоченные здесь дома. Лишь узенькая полоска неба виднелась меж ними, на ней уже загорались звезды. У газовых фонарей маячили одинокие женщины. В начале улочки была извозчичья стоянка.

В освещенных окнах виднелись красивые люстры. Из какой-то квартиры неслись звуки фортепьяно, женский голос пел незнакомую песню. Почти в каждом доме под высокими первыми этажами имелись полуподвальные помещения. Где-то в нос ударил тяжелый дух большой прачечной. На каменном выступе полуподвального оконца валялось несколько хлебных корок, мякиш был старательно выгрызен. Виднелись следы зубов. Я подобрал грязные, твердые как камень корки и съел. Как они хрустели на зубах!

И я опять шел и шел.

Потом увидел широкую площадку, обрамленную темными деревьями. Здесь начинался Городской парк. Перед ним раскинулась ярко освещенная площадь, по которой во все стороны мчались автомобили, с террас сияющих огнями кафе лилась музыка, их заполняла элегантная толпа. Я заметил женщину, изумительно красивую и нарядную, все провожали ее взглядами, на ней было шелковое лиловое платье с розами, свет электрических лампочек ласкал ее милое лицо. И я почти удивился: вот и мне, оказывается, можно видеть такую красоту. Но тут же опять промелькнуло в сознании, что я словно бы часто, много раз видел подобное, что мои сны постоянно уносят меня в царство прекрасного, я имею на него право и лишен его несправедливо. Весь мир вдруг мне стал ненавистен, но все же я испытывал про себя огромную гордость при мысли, что, например, ни одному из тех мальчишек-газетчиков, которые мне нынче встретились, недоступны сны, в каких живу я. О, если бы можно было все время спать! И не забывать то, что снилось!

Я старался держаться подальше от света и, едва волоча ноги, свернул на темную уединенную тропинку, глаза слипались, и я решил, если не подвернется ничего получше, лечь прямо на землю — лишь бы спать! Но тут увидел скамейку и, хотя она была ужасно жесткая, все же предпочел растянуться на ней. А вскоре почувствовал, что лежу среди мягких подушек и что это действительно так. Я в самом деле лежал на своей милой мягкой кровати и думал о том, что кошмарный мой сон все-таки имел продолжение, и какой он вдруг стал занимательный, и что сегодня надо идти в школу, но, вероятно, еще очень рано. Как хорошо проснуться, вырваться из этих ужасных гнетущих ночных кошмаров! Я потянулся. Господи, неужто этому не будет конца?.. У меня еще ныло все тело: по-видимому, спал в неудобной позе. Который может быть час? Пожалуй, еще успею проглядеть, что там задано на дом. Но сперва обдумаю виденное во сне, чтобы ничего не забыть и записать как следует.

Однако, покуда я пережевывал сон, мне опять вдруг стало казаться, что я все-таки лежу на жесткой садовой скамейке, ее подлокотник грубо врезается в голову и что так спать невозможно. В этот миг надо мною кто-то проговорил:

— Сынок, не спи здесь, не то тебя заберет полицейский.

Я поднялся и, пошатываясь, побрел прочь, даже не глянул, кто меня разбудил. Увидел еще скамейку, на ней, прижавшись друг к другу, сидели женщина и мужчина. Я шел все дальше, пока не забрел опять в совершенно безлюдное место. До одурения хотелось спать. Оглядевшись по сторонам, я прокрался в кусты, и там, в темноте, упал на траву. Мгновенье спустя я уже опять лежал в своей теплой постели и сердито вспоминал новое интермеццо.

Но как же похож на действительность этот сон, даже в самых неожиданных своих поворотах! В нем нет ничего невероятного, ничего неясного, никаких провалов, как это бывает обычно в сновидениях.

Все утро мой сон не выходил у меня из головы, в гимназии я тоже был крайне рассеян. Однако на этот раз вся история вовсе не представлялась мне столь чудовищной, я находил ее скорее весьма и весьма любопытной; вчерашнее же мое отчаяние, по здравом рассуждении, счел несколько преувеличенным.

После урока греческого я подошел к господину учителю Дарвашу; мне было известно, что у него имеется внушительная библиотека.

— Господин учитель, я очень хотел бы почитать какую-нибудь научную книгу о сновидениях. Не будете ли вы так любезны порекомендовать мне что-нибудь?

— Гм… с чего это пришло вам в голову?

— Мне интересно. Очень.

Дарваш призадумался, затем сказал:

— Ну что же, мой мальчик, пожалуй, и у меня найдутся подходящие книги. Загляните ко мне под вечер, и я с удовольствием покажу их вам, а уж вы сами выберете, какая больше придется по вкусу.

После обеда на меня вдруг напала неодолимая сонливость, и я, можно сказать, против воли, прилег на диван и задремал, но при этом все время чувствовал, что лежу на траве и моя одежда от росы совсем отсырела.

Я шел к Дарвашу с радостью и великой гордостью. Еще ни один ученик не побывал у него на квартире, да и вообще сблизиться с ним было непросто. Он был нелюдим и необыкновенный молчун.

— Наш грек молчит на восьми языках! — такая ходила о нем присказка.

Он и в самом деле знал множество языков, был сведущ во многом; однако выяснялось это только случайно. В школе он строжайшим образом придерживался предмета, не позволял себе никаких отступлений, не щеголял без нужды познаниями, как это любят делать иные учителя. В нем странным образом вообще отсутствовала страсть сообщительности. Он был образованнейшим человеком, но, насколько я знаю, никогда не написал ни единого слова — и это в стране, где каждый, кто прочитал за жизнь хотя бы две книжки, считает себя вправе сотворить третью.

И в гимназии его отличали неуязвимое спокойствие и флегма. Он задавал вопрос и ждал, ждал иной раз по нескольку минут. Какая гнетущая, гулкая тишина устанавливалась тогда в классе! Иногда казалось, что этому человеку вообще нет дела ни до кого на свете. Никто ничего не знал ни о родственниках его, ни о друзьях (а ведь ученики выведывают о своих учителях решительно все). Прогуливался он всегда в одиночестве. Только малышей явно любил и охотно шутил с ними; но с нами, старшими, держался по обыкновению холодно и отчужденно, не будучи при этом ни грубым, ни нелюбезным.