Эмансипированные женщины

Отец, брат, Ада, Сольский — все перемешалось в сознании Мадзи.

«Что я наделала! Что я наделала!»

Она зажала рот платком, чтобы не закричать, и, зарывшись лицом в подушку, зарыдала, зарыдала так, как когда-то в лазарете пансиона рыдала панна Иоанна.

Весь следующий день Мадзя ничего не ела и не выходила из дому. Во второй половине дня она позанималась с племянницей Дембицкого и выпила, по совету хозяйки, два стакана чаю с лимоном.

— Панна Магдалена, видно, простыла во время прогулки, — сказала пани Бураковская брату, когда тот вечером вернулся домой.

— Добро бы только простыла, — возразил пан Пастернакевич. — Знаешь, с кем она приехала? С Норским!

— Кто тебе сказал?

— Дворник. Он узнал Норского, когда тот высунулся из пролетки.

— Ну и что за беда, — успокоительно заметила пани Бураковская. — Ведь панна Норская была с визитом у Магдалены. Да и кому отвозить женщину в дождь, если не мужчине? Ты сам не раз оказывал дамам эту услугу.

— То я, а то Норский. Он повеса и вертопрах, от живых людей наследства получает. Если он мог отнять несколько тысяч у парализованного Мельницкого, станет он церемониться с невинностью панны Бжеской!

Так рассуждал пан Пастернакевич, а сестра внимательно его слушала.

На второй день Мадзя отправилась в город. Она задержалась у своих учениц на час дольше обычного и в три часа пополудни через боковые ворота вошла со Шпитальной улицы в приют Младенца Иисуса.

Во дворе Мадзя заметила двух мужчин в тиковых халатах и ситцевых колпаках, как у поваров. Один из них, с забинтованным лицом, указал на Мадзю другому, у которого рука была на перевязи; увидев хорошенькую девушку, тот засмеялся. Мадзя опешила, она подумала, что это сумасшедшие, и кинулась в первую попавшуюся дверь; к счастью, в сенях она встретила монахиню.

— Сироты помещаются в другом крыле, — сказала монахиня, выслушав Мадзю. — Я провожу вас к сестре Марии.

Они быстро поднялись на второй этаж и пошли по коридору, длина которого просто поразила Мадзю. Вдоль коридора тянулся ряд закрытых дверей с номерами; Мадзя догадалась, что за этими дверями находятся больные. В воздухе стоял запах карболки, было очень тихо. Навстречу им сперва попался служитель с ведром, потом больной в тиковом халате и поварском колпаке и доктор, в грубом переднике, как у мясника.

Мадзю охватило беспокойство; ей хотелось заглянуть за эти нумерованные двери.

«Где же здесь больные?» — подумала она.

И тут она увидела слева большое окно, а за окном, где-то внизу, огромную палату с двумя рядами коек, среди которых не было ни одной свободной. Между койками сновали две служительницы и монахиня.

— Что это, скажите, пожалуйста? — спросила Мадзя у своей провожатой.

— Палата для горячечных, — ответила монахиня, торопливо шагая вперед.

— И сколько там больных?

— Шестьдесят коек.

«Шестьдесят! — подумала Мадзя. — Неужели в Варшаве столько больных! А еще в других палатах…»

Они свернули налево, запах карболки преследовал их и здесь. Через минуту Мадзя услышала какой-то странный крик, точно пищала механическая игрушка. За ним другой, третий… Навстречу им вышла из комнаты монахиня, и провожатая Мадзи передала ей записку.

— Ах, это вы! — сказала сестра Мария и назвалась. — Мать Аполлония еще вчера спрашивала у меня о девочке Магдалене с крестиком из золотой проволоки, она попала к нам месяц назад. Есть у нас такая девочка.

— Могу я ее видеть? — прошептала Мадзя.

— Пожалуйста, — сказала сестра Мария, открывая другую дверь.

На пороге Мадзя остановилась в нерешительности, но все же вошла. Она увидела большую комнату с открытыми окнами, выходящими в сад. Здесь было светло, даже солнечно, хотя и тесновато из-за множества кроватей и кроваток. Семь-восемь женщин с увядшими лицами сидели или прохаживались по комнате. Они кормили детей, оправляли их постельки, разговаривали. Одна из кормилиц держала на руках двух младенцев.

— Неужели она двоих кормит? — удивилась Мадзя.

— Бывает, что и троих, — ответила монахиня.

Некоторые младенцы пищали, и голоски у них были, как у кукол; один, сидевший на руках у кормилицы, поразил Мадзю необыкновенно осмысленным взглядом. Ребенку еще и года не было, а он, казалось, вот-вот заговорит, о чем-то спросит. Все дети были очень худенькие.

— Вот девочка, — сказала монахиня, указывая на кроватку, где лежало крохотное существо со сморщенной синеватой кожицей и ножками, не толще пальца взрослого человека.

— Боже мой, какая худенькая! — воскликнула Мадзя. — Разве она больна?

— Совсем плоха. Дня два протянет, не больше, — ответила монахиня.

— Так надо же ее лечить! У меня есть деньги для этой девочки, — дрожащим голосом сказала Мадзя.

Монахиня пожала плечами.

— Мы делаем все, что можем. Этой крошке даже отдельную кормилицу дали, но…

— Может быть, она в чем-нибудь нуждается? — настаивала Мадзя.

— У нее есть все, что мы можем ей дать. Нет у нее только матери да сил, но вернуть их один господь властен.

— Значит, ничего нельзя сделать? Ничего? — повторяла огорченная Мадзя, не решаясь прикоснуться к несчастному ребенку.

Монахиня молчала.

Попрощавшись с сестрой Марией, Мадзя чуть не бегом бросилась вон из больницы. Запах карболки душил ее, сердце разрывалось от одного вида этих сироток, от звука их голосов, в которых не было ничего человеческого.

На Варецкой площади она взяла извозчика и поехала к пани Туркавец. Хозяйка родовспомогательного заведения, как и в первый раз, стояла на лестничной площадке и беседовала с прачкой. Увидев Мадзю, пани Туркавец прервала разговор и крикнула ей:

— Вы? Так скоро? Не трудитесь подниматься, милая барышня!

— Как? Почему? — спросила Мадзя, остановившись на середине лестницы.

— Вашу знакомую уже унесли.

— В больницу?

— Нет, на кладбище. Вчера в полдень умерла, а вино-то все выпила.

— Но почему меня не известили?

— Да тут третьего дня и вчера приходили две монахини; они ее осмотрели, доктора прислали. А когда все было кончено, велели не сообщать вам.

Мадзя попрощалась с услужливой хозяйкой и вышла на улицу.

«Смерть, всюду смерть! — думала она. — Кто ни познакомится со мной, все умирают».

Ей не было жаль Стеллы, напротив, казалось, что несчастная певица ничего лучше не могла бы сделать в этом мире.

Возвратившись домой, Мадзя с аппетитом пообедала, потом позанималась с Зосей. Она успокоилась, словно ее собственные страдания растворились в больничных запахах, в монастырской тишине, в слабом крике подкидышей, в безмерной нищете и безмерном самопожертвовании, которое ей довелось видеть в последние дни.

«Смерть, всюду смерть! Вокруг меня смерть!» — повторяла она.

Неизвестно почему Мадзе вдруг вспомнился Сольский, и сердце ее сжалось.

«Ах, теперь все кончено, — сказала она себе. — Боже мой, одна-единственная прогулка! Вот не думала, что есть такой простой способ оградить себя от пана Стефана!»

Еще несколько дней назад в сердце Мадзи жила надежда, что Сольский может вернуться к ней, а заодно и страх, что она уступит, если он снова сделает предложение. Это был последний отголосок недавнего прошлого, тень все более удалявшегося образа Сольского. Но сегодня все кончилось: пан Казимеж заглушил отголоски и прогнал тень. Теперь уже ничего не осталось.

Вечером она написала длинные письма брату и отцу. Брату Мадзя писала, что готова приехать к нему на несколько лет и даже навсегда. Отцу же сообщала об этом своем намерении.

«Перед самым отъездом, — думала она, — зайду к Аде, поблагодарю за все, что она сделала для меня и для Цецилии. Я уверена, что Ада простится со мною дружески. Ведь я теперь уже не отниму у нее любви брата».

Прошла еще неделя, наступил август.

Пани Бураковская, ее жилички и столовники относились к Мадзе все холодней, едва отвечали ей на приветствия. Но Мадзя не замечала этих проявлений неприязни, она думала о своем брате, о том, как будет вести его хозяйство, и с нетерпением ждала ответа на письмо.