Эмансипированные женщины

Болеслав Прус

ЭМАНСИПИРОВАННЫЕ ЖЕНЩИНЫ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Энергичные женщины и слабые мужчины

Приблизительно в тысяча восемьсот семидесятом году среди женских учебных заведений Варшавы самым известным был пансион пани Ляттер.

Лучшие матери, примерные гражданки, счастливые супруги выходили из этого пансиона. Всякий раз, когда газеты сообщали о вступлении в брак девицы из общества, богатой невесты, сделавшей прекрасную партию, можно было поручиться, что, описывая добродетели новобрачной, ее подвенечный наряд, ее красоту, озаренную счастьем, газеты упомянут о том, что избранница судьбы окончила пансион пани Ляттер.

После такого упоминания в пансион пани Ляттер всякий раз поступало несколько новых воспитанниц — приходящих или постоянно живущих при учебном заведении.

Нет ничего удивительного, что и самое пани Ляттер, чей пансион приносил столько счастья своим воспитанницам, тоже считали счастливой женщиной. Говорили, что пани Ляттер начала дело со скромными средствами, но сейчас наличный ее капитал составляет десятки тысяч рублей; неизвестно только, помещен он в ипотеках или в банке. Глядя на бальные платья ее дочери Элены, девятнадцатилетней красавицы, особенно же слушая толки о мотовстве ее сына Казимежа, никто не сомневался, что пани Ляттер располагает солидными средствами.

Впрочем, ни красавица с ее туалетами, ни молодой человек с его шиком никого не смущали, — оба они не переступали известных границ. Панна Элена ослепляла свет туалетами, но выезжала редко, а пан Казимеж собирался за границу для завершения образования, и срывать цветы удовольствий в Варшаве ему предстояло недолго. Он мог поэтому кое-что себе позволить.

Знакомые шептали, что пани Ляттер не зря поощряет шалости молодого человека, который в обществе варшавской золотой молодежи лечился от демократических мечтаний. Они удивлялись уму и такту матери, которая не стала упрекать сына за то, что он набрался губительных теорий, и позволила ему возродиться в светской жизни.

— Привыкнет молодой человек к обществу, к свежему белью и перестанет носить длинные волосы и отпускать косматую бороду, — говорили знакомые.

Молодой человек очень скоро привык и к стрижке и к свежему белью, стал даже законченным франтом, а тут, в середине октября, заговорили о том, что в самом непродолжительном времени он уедет за границу изучать общественные науки. Само собой разумеется, ехать за границу собирался не молодой Ляттер, а молодой Норский. В первом браке пани Ляттер носила фамилию Норской, а Казимеж и Элена были ее детьми от этого брака.

Второй муж, пан Ляттер… Впрочем, не стоит говорить о нем. Достаточно сказать, что со времени основания пансиона пани Ляттер носила вдовий траур. Несколько раз в год она ездила на Повонзки и возлагала цветы на могилу первого муже; никто не спрашивал, где лежит ее второй муж: на Повонзках или в другом месте.

Не удивительно, что пани Ляттер, сердце которой было дважды разбито судьбой, стала холодна в обращении и сурова с виду.

Ей уже перевалило за сорок, но она все еще была хороша собой. Выше среднего роста, нельзя сказать, что полна, но и не худа, в черных волосах уже блестят серебряные нити, лицо смуглое, с выразительными чертами, и чудные глаза. Знатоки утверждали, что этими глазами пани Ляттер могла бы покорить сердце не одного богатого вдовца из числа тех, чьи дочери учились у нее в пансионе. К несчастью, взгляд ее «черных очей» был не нежен, а скорее пронзителен, что в сочетании с тонкими губами и внушительной осанкой возбуждало равным образом у женщин и у мужчин прежде всего — уважение к их обладательнице.

Ученицы боялись ее, хотя она никогда не повышала голоса. Самый шумный класс мгновенно умолкал, когда в соседней комнате как-то по-особенному отворялась дверь и слышалась ровная поступь начальницы.

Классные дамы и даже учителя удивлялись тому магическому влиянию, какое пани Ляттер имела на своих учениц. Матери, у которых были дочки на выданье, с беспокойством думали об ее дочери Элене, как будто юная красавица могла отбить у невест всех женихов и испортить барышням будущность. Какой-нибудь богатый отец безобразного и хилого сына думал про себя:

«Этого кутилу Норского природа щедро наделила здоровьем и красотой, хватило бы на добрый десяток таких, как мой Кайтусь, а впрочем, Кайтусь парень тоже ничего!»

Итак, пани Ляттер была во всех отношениях счастливой женщиной: все завидовали ее богатству, весу в обществе, пансиону, детям, даже глазам. А меж тем на лбу у нее все резче обозначалась загадочная морщина, все ниже нависало облако на лице, набегая неизвестно откуда, и глаза все пристальней смотрели куда-то мимо людей, словно силясь разглядеть что-то такое, чего не видят другие.

В эту минуту пани Ляттер расхаживает по своему кабинету, окна которого смотрят на Вислу. Октябрь на исходе; об этом говорит искрасна-желтый свет, которым солнце, прячась за Варшавой, окрасило дома Праги, трубы отдаленных фабрик и серые, подернутые мглою поля. Свет словно заразился от увядших листьев и сам увянул, или насытился рыжими парами локомотива, который в эту минуту мчится далеко за Прагу и исчезает вдали, увозя прочь каких-то людей, быть может, какие-то надежды. Безобразный свет, который напоминает о том, что октябрь уже на исходе, безобразный локомотив, который заставляет думать о том, что все в этом мире находится в непрерывном движении и исчезает для нас, чтобы показаться где-то другим.

Пани Ляттер бесшумно ступает по ковру кабинета, похожего на мужскую рабочую комнату. Иногда она смотрит в окна, где увядший свет напоминает ей о том, что уже конец октября, а порою бросает взгляд на дубовый письменный стол, где лежат большие счетные книги, над которыми склоняется бюст Сократа. Но изборожденный морщинами лоб мудреца не сулит ей ничего хорошего; она сжимает скрещенные на груди руки и ускоряет шаг, точно ей хочется поскорее наконец куда-то дойти. Глаза у нее блестят ярче, чем обыкновенно, губы еще больше сжимаются, и темнеет облако, которое не могут рассеять ни мысль о красоте детей, ни мысль о той доброй славе, которой она сама пользуется в обществе.

Стенные часы в приемной пробили половину пятого, большие английские часы в кабинете еще торжественней пробили половину пятого, и в дальних комнатах этот бой тоненько и торопливо подхватили какие-то часики. Пани Ляттер подошла к письменному столу и позвонила.

Шевельнулась темная портьера, дверь приемной тихо отворилась, и на пороге появился высокий слуга во фраке, с седыми бакенбардами.

— Станислав, в котором часу вы вручили письмо пану Згерскому?

— В первом часу, пани.

— Вы отдали письмо ему лично?

— В собственные руки, — ответил слуга.

— Можете идти. Если придет кто-нибудь из гостей, тотчас проводите его ко мне.

«Он заставляет меня ждать два с половиной часа, видно, я не могу на него рассчитывать», — подумала пани Ляттер.

«Конечно, — продолжала она размышлять, — он прекрасно понимает мое положение. До Нового года мне нужно семь тысяч шестьсот рублей, от приходящих учениц я получу две с половиной тысячи, за полный пансион мне заплатят самое большее полторы, итого четыре тысячи. А где остальные? Поступят после Нового года? Но тогда обнаружится, что доход, по сравнению с прошлыми годами, стал на четыре тысячи меньше. Нечего обманываться! У меня выбыло двадцать пансионерок и шесть приходящих учениц; в будущем году их не прибавится, никогда уже не прибавится. Чистого годового дохода остается самое большее тысяча рублей, этих денег хватило бы на одного человека, а нас трое… Что же делать? На покрытие маленького долга приходится занимать большую сумму денег, потом еще большую; когда-нибудь этому должен быть конец. Згерский без всяких стеснений открывает мне на это глаза, он не обманывается…»

Жизнь пани Ляттер была так наполнена цифрами, цифры так терзали ее воображенье, что куда бы она ни обратила взор, они всюду мерещились ей. Они распирали счетные книги, лежавшие на письменном столе, выскакивали из большой золоченой чернильницы, скользили по английским гравюрам, украшавшим стены кабинета. А сколько их таилось в тяжелых складках занавесей, сколько за стеклом резного книжного шкафа, сколько их копошилось в тени каждой портьеры — не счесть!