Чернозёмные поля

Суровцов не искал свою женщину в рядах хилых и нервных организмов городских барышень. Ему, конечно, было слишком мало, слишком ненужно одно здоровье. Но без него ему ничего не было нужно и в этом он был крепок, как адамантова скала. Когда он узнал Надю, он едва верил самому себе. Ему казалось невозможным встретить девушку, до таких мелочей подходящую к его требованиям, и он часто мучился подозрением, такова ли Надя в самом деле, не принимает ли он за истину игру своей фантазии, свои ожидания и желания за действительность. Надя прежде всего было молодая, крупная, здоровая и красивая девушка, организму которой не могли быть страшны предстоящие потрясения и труды семейной жизни. Она была прекрасная пара для такого же крепкого и молодого организма, с точки зрения здорового, породистого приплода. Суровцов сознательно чувствовал это и не только не стыдился этого сознания, но считал такое сознание своею положительною нравственною обязанностью. Он не стесняясь проповедовал везде эту точку зрения, особенно матерям. Суровцов был убеждён, что только глубокое невежество в науке природы вызывает бессмысленное деликатничество с вопросом о женском здоровье, женской силе, от которых зависит всё духовное и материальное благосостояние народа. Он считал преступницами матерей, которые нелепыми обычаями воспитания подрывали в корне телесную крепость своих дочек.

«За одну здоровую безграмотную девушку я отдам десяток хилых барышень, знающих по-французски и учивших всеобщую историю» — смеясь говаривал Суровцов к большому скандалу шишовской публики. изумлявшейся дикими теориям учёного профессора.

Но конечно, Суровцов не мог останавливаться на одном здоровье. Здоровье было для него условием только отрицательным: нельзя без здоровья.

Требования Суровцова были, напротив того, чрезвычайно широки, тонки и разнообразны, как от себя самого, так и от того, кто должен был слиться с ним на всю жизнь. Суровцов задался мыслию, что человек должен быть полным человеком, а не отколотою частью человека; он может быть маленьким, но он не должен быть одною левою или одною правою, одною заднею или одною переднею стороною большого человека. Его гармоническая натура отвращалась от исключительных типов, в которых плоть убивала дух, дух убивал плоть, сухая мысль подавляла фантазию и образы, или образы фантазий не давали действовать мысли.

— В моё время у нас в университете были два профессора, — говаривал, шутя, Суровцов. — Один профессор поэзии, пиитики и риторики, высохший, как скелет, с самыми платоническими чувствами и всегда пустым кошельком; другой — профессор латинского языка, толстый, коротенький и красный, как самовар сбитенщика, бессовестный взяточник, пьяница и обжора, набивший себе деньгу. Студенты в своём «студенческом катехизисе» так говорили про них: «Кто признает в профессоре Щетинском, кроме духа, ещё плоть — да будет анафема; кто признает в профессоре Чесноковиче, кроме плоти, ещё дух — да будет анафема!» Такова и моя точка зрения; я одинаково предаю отлученью как дух, презирающий требования плоти, так и плоть, подавляющую дух; мой идеал — гармония древнего грека, только на наш образец.

Через эту черту характера жизнь Суровцова была богата и разнообразна, как редко случается. Для него всегда находились впечатления, наслажденье, цели. Он везде чувствовал себя дома, везде отыскивал что-нибудь для него интересное, над чем был смысл поработать. И пересухинский мужик, и товарищ-профессор были одинаково его людьми. С каждым его связывало что-нибудь общее, родственное. Точки зрения хозяина и художника, охотника и политического деятеля были ему равно доступны, не вызывая в нём никаких искусственных натяжек. Он с увлечением впивался в странные формы созданий, открывающихся его глазу под стеклом микроскопа, с увлечением рисовал характерную группу или сцену, с увлечением глядел на живой образ прекрасной женщины.

— Homo sum, — постоянно твердил с улыбкою Суровцов, оправдываясь перед укорявшими его товарищами-специалистами.

Суровцов сознавал, что это разнообразие вкусов помешало ему достигнуть известности и осязательных результатов в области его специальности. Но он нисколько этим не тревожился и не раскаивался в своих свойствах.

— Я глубоко уважаю их, этих людей сплошного синего, сплошного красного, сплошного жёлтого цвета: он заметнее нашего брата, их влияние всем чувствительно. Но я сам за парный спектр, за все семь цветов, слитые в один белый цвет. Он приятнее, нужнее и доступнее моему глазу. Не завидую вам.

Разнообразие вкусов и способностей дало Суровцову огромную практическую силу.

— Я врос в землю сорока сороками корней, — говорил про себя Суровцов. — Перережут один — на других держусь, а всех не перерезать; останется хоть одна жилочка, я и через ту напьюсь.

Эта сила изгнала из жизни Суровцова скуку, малодушие и отчаяние. Его взгляд на мир, на жизнь был полон того спокойного довольства, той тихой и трезвой отрады, какая отличала некогда философа-грека. Стоя твёрдо на своей космической точке зрения, постоянно рассматривая себя в одном широком, общем обзоре со всем живущим и жившим, постоянно смиряемый сознанием непреложного течения законов природы и её вечного обновления, Суровцов не мог питать себя несбыточными мечтами и требованиями от жизни. Он знал хорошо, чего он мог ждать, чего он должен был ждать, и вполне мирился с существованием роковых пределов. С точно тою же трезвою практичностью натуралиста смотрел Суровцов и на собственные обязанности. Байронизм во всех видах и степенях ему был особенно смешон, он преследовал его везде, где только мог открыть его признаки. Он находил, что байронизм был последним всплеском талантливого невежества и поэтического суеверия, что только бездельническая жизнь, отсутствие суровых обязанностей, незнакомство с нуждою, капризное самомнение и пресыщение физическими и духовными наслаждениями избалованных судьбою людей могли породить это вредоносное, противообщественное и противоестественное направление мысли и чувств. Суровцов уверял, что если бы Байрон основательно повозился с природою и над природою, то он первый бы посмеялся над своими непризнанными гениями, над своими страдающими титанами, не находящими нигде выхода своим силам.

— Все Манфреды показались бы жалкими детьми перед истинным титанизмом и истинною гениальностью природы; натуралист-буржуа Гёте понял это лучше праздного фланёра-лорда и смирил своего Фауста перед грозным духом земли, — говорил по этому поводу Суровцов. — Понять себя, как члена природы, втянуться во все радости бытия её, во все обязанности её деяния, признать роковую и вместе с тем мудрую необходимость её законов, — вот цель истинного воспитания, — говорил он ещё. — Древний эллин стал на эту точку зрения, и его век был веком счастья, блеска и пользы. Он не возмущался против конечности всего земного — и стал бессмертным. Он не хандрил, не раскапывал до нарывов своего мозга, своего сердца — и был прекрасен, как Аполлон, весел, как Вакх, здоров, как фарнезский Геркулес. Он не изнывал от отчаяния. что не может объять необъятного, проникнуть в непроницаемое, грязь обратить в золото, смерть — в жизнь, старость в молодость, а между тем он создал философию, создал науку, создал искусство, создал политическую жизнь. Чтобы работать с пользою, необходимо весёлое и спокойное одушевление, необходима вера в себя и в мир, который кругом. Отрицанье, сомненье не могут быть постоянным состоянием психически здорового организма. Всякое животное. созданное природою, радуется бытию, потому что это бытие есть абсолютная радость; мимо него никакой радости быть не может. Отчего один человек настолько удаляется от природы, что теряет это чувство наслаждения бытием и бесплодно силится создать в своей фантазии иной фантастический мир никогда ему не доступных и никогда ясно не сознанных наслаждений? Природа — бездонное море всяких наслаждений; в ней вся наука, всё искусство, вся мораль. В ней всё найдётся. Умейте только глядеть, желайте только искать; берите те здоровые плоды, которые она даёт, а не приставайте к ней за сказочными золотыми яблочками, которых есть нельзя, которые вы сами бы кинули прочь, если б она могла вам дать их.