Смех в темноте [Laughter In The Dark]

— Беллетрист толкует, например, об Индии [48], где вот я никогда не бывал, и только от него и слышно, что о баядерках, охоте на тигров, факирах, бетеле, змеях: Тайна Востока. Но что же получается? Ничего. Получается то, что никакой Индии я перед собой не вижу, а только чувствую воспаление надкостницы от всех этих восточных сладостей. Но есть и другая возможность — другой беллетрист, к примеру, пишет: «Я выставил на ночь мокрые сапоги, а утром на них уже вырос голубой лес» (— Плесень, сударыня, — объяснил он Дорианне, которая поднимала одну бровь), — и сразу Индия для меня как живая, — остальное я уж сам соображу.

— А вот йоги делают удивительные вещи, — сказала Дорианна. — Они умеют так дышать, что…

— Но позвольте, милостивый сударь, — взволнованно кричал Баум, ибо он только что написал пятисотстраничный роман, действие коего протекало на Цейлоне, где он только что провел аж две недели в солнцезащитном шлеме, — нужно же осветить всесторонне, основательно, чтобы всякий читатель понял. Важно не то, какую книгу пишешь, а какая проблема в ней ставится — и решается. Если уж я взялся описывать тропики, то обязан, конечно, подойти с самой важной стороны, то есть… со стороны эксплуатации, жестокости белого колониста. Если вам не безразличны судьбы многих и многих миллионов…

— Мне они безразличны… — сказал Рекс.

Марго, глядя прямо перед собой, коротко рассмеялась, — и смех ее, как почему-то казалось, не имел ничего общего с разговором. Альбинус, углубившийся в обсуждение последней выставки с по-матерински заботливой кубисткой, искоса взглянул на свою юную любовницу. Да, больно уж много она выпила. Как раз в тот момент, когда он на нее посмотрел, она хлебнула из его бокала. «Какая-то она сегодня особенно детская», — подумал он и под столом коснулся ее колена. Марго некстати засмеялась и швырнула через стол алой гвоздикой в старичка Ламперта.

— Я не знаю, господа, как вы относитесь к Удо Конраду, — сказал Альбинус, проникая в грозивший столкновением разговор. — Мне кажется, что писатель такого типа, для которого характерны исключительное видение и божественный стиль, мог бы прийтись вам по вкусу, герр Рекс, и пусть он не великий писатель, он все же — в данном пункте я солидаризируюсь с вами, герр Баум, — с презрением относится к социальным проблемам, которые, в наш век общественной нестабильности, выглядят постыдными и — позвольте мне даже добавить — греховными. Я часто встречался с ним в студенческие года — мы оба тогда учились в Гейдельберге, — да и потом мы виделась от случая к случаю. На мой взгляд, лучшая его книга — «Трюк исчезновения» [49], первую главу которой он, кстати сказать, прочел здесь, за этим столом… то есть я хочу сказать, за похожим столом, и, знаете ли…

После ужина сидели развалясь, в креслах, курили и пили ликеры. Марго появлялась то тут, то там, и за ней, как преданный пудель, покорно плелся один из малоизвестных поэтов. Она спросила, выдержит ли он, если прожигать ему папиросой дырку в ладони, и тут же принялась за дело, и поэт, покрывшись испариной, лишь улыбался, чтобы никто не усомнился в его героизме. Рекс, в конечном счете разошедшийся и поссорившийся с Баумом в углу библиотечной, подсел к Альбинусу, принялся ему описывать Берлин, да так хорошо, что тот в его описании обрел черты волшебного живописного города; Альбинус даже обещал в его обществе побывать на какой-то аллее, взглянуть на какой-то мост и причудливо окрашенную стену.

— Очень сожалею, — сказал он, — но нам пока не удастся приступить к совместной разработке моей кинематографической идеи. Не сомневаюсь, что вы смогли бы сотворить чудеса, но, честно говоря, мне такая роскошь не по карману — во всяком случае, сейчас.

Наконец прошла по гостям та волна — сначала легкая, журчащая, затем колыхающаяся все шире, которая, взметнувшись пенистым вихрем прощальных приветствий, вмиг очистила от них дом.

Альбинус остался совершенно один. Воздух был мутно-сиреневый от сигарного дыма. Кто-то что-то пролил на турецкий столик, ставший совершенно клейким. Солидный, хотя и слегка утративший твердость в ногах буфетчик («Если еще раз напьется, тут же его рассчитаю.») распахнул окно, и хлынула черная морозная ночь.

«Не очень удачный вечер», — подумал Альбинус и, зевая, снял смокинг.

17

— Некогда один человек [50], — сказал Рекс, когда они с Марго завернули за угол, — потерял бриллиантовую запонку в бескрайних просторах синего моря, и вот проходит двадцать лет, и в тот же самый день — предположим, в пятницу — он ест большую рыбу, но, увы, никакого бриллианта в ней не обнаруживает. Вот какие совпадения мне нравятся.

Марго семенила рядом, плотно запахнувшись в котиковое пальто. Рекс взял ее под локоть и заставил остановиться.

— Думал, никогда тебя больше не встречу. Как ты попала туда? Я прямо глазам своим не поверил, как любил говорить один слепой. Посмотри же на меня. Не уверен, что ты стала большой красавицей, но мне ты все равно нравишься.

Марго вдруг всхлипнула и отвернулась. Он потянул ее за рукав — она отвернулась еще круче. Они закружились на месте.

— Ради Бога, ответь мне что-нибудь! Как тебе удобнее — ко мне или к тебе? Да что же, право, с тобой?

Она вырвалась и быстро пошла назад, к углу. Рекс последовал за ней.

— Да что же, в конце концов, с тобой? — повторил он недоуменно.

Марго ускорила шаг. Он снова настиг ее.

— Пойдем же ко мне, дура, — сказал Рекс. — Вот смотри, у меня здесь кое-что найдется… — Он вынул бумажник.

Марго ловко ударила его тыльной стороной руки по лицу.

— Кольцо у тебя колючее, — проговорил он спокойно и продолжал за ней идти следом, торопливо роясь в бумажнике.

Марго добежала до подъезда, начала отпирать дверь. Рекс попытался что-то сунуть ей в руку, но вдруг посмотрел на нее.

— Ах, вот оно что, — проговорил он, с удивлением узнав подъезд, из которого они только что вышли.

Марго, не оглядываясь, толкала дверь.

— Возьми же, — сказал он грубо и, так как она не брала, сунул ей то, что держал, за меховой воротник. Дверь, бухнула бы ему в лицо, не будь она из числа строптивых, снабженных пневматическими устройствами. Он постоял, взял в кулак нижнюю губу, задумчиво ее потянул и погодя пошел прочь.

Марго в темноте добралась до первой площадки, но вдруг ослабела. Она опустилась на ступеньку и так зарыдала, как, пожалуй, еще не рыдала никогда, — даже тогда, когда он ее покинул. Что-то колючее касалось ее шеи, и, закинув руку, она нащупала шероховатую бумажку. Она нажала кнопку, ударил свет, и Марго увидела, что у нее в руке не деньги, а карандашный рисунок — девочка, видная со спины, с голыми плечами и ногами, лежащая боком на постели, лицом к стене. А под рисунком стояла дата, изначально карандашная, но впоследствии обведенная чернилами, — это был тот день, месяц и год, когда он покинул ее. Недаром он велел ей не оглядываться: оказывается, он ее рисовал! Неужто прошло с тех пор всего только два года!

Тут со стуком потух свет, и Марго, прислонясь к решетке лифта, зарыдала снова. Она плакала о том, что он тогда ее бросил, о том, что он утаил от нее свое имя и свою известность в мире искусства, о том, что могла бы все это время быть с ним счастливой, если б тогда не ушел, — она плакала о том, что, останься он с ней, она избежала бы японцев, старика, Альбинуса. И еще она плакала о том, что давеча за ужином Рекс трогал ее за правое колено, а Альбинус — за левое, словно справа был рай, а слева — ад.

Она высморкалась в рукав, пошарила в темноте, опять нажала на кнопку. Свет ее немного успокоил. Она еще раз посмотрела на рисунок, подумала, решила, что, как он ни дорог ей, хранить его опасно, и, разорвав бумажку на клочки, бросила их сквозь решетку в лифтовый колодец. Это почему-то напомнило ей раннее детство. Затем она вынула зеркальце, напудрила быстрым кругообразным движением лицо, сильно натянув верхнюю губу, и, решительно хрустнув замком сумки, побежала наверх.