Смех в темноте [Laughter In The Dark]

Она потребовала, чтобы он не присутствовал на съемках, что, мол, стесняет ее, да и сюрприза не выйдет, если все будет известно заранее, — а Марго нравилось удивлять окружающих сюрпризами. Зато дома он не раз подсматривал, чрезвычайно умиляясь, как она перед трюмо принимает трагические позы; скрипучая половица как-то выдала его, и она запустила в него красной подушкой, и пришлось клясться, что он ничего не видел.

Он отвозил ее в ателье, потом за ней заезжал. Однажды ему сказали, что это продолжится еще два часа, и он отправился погулять и невзначай попал в район, где жил Поль. Внезапно ему страстно захотелось увидеть свою бледную, некрасивую дочку — в это время она обычно возвращалась из школы. Когда он заворачивал за угол, ему вдруг показалось, что вон там она идет с бонной, он почувствовал страх и быстро ушел.

В тот день Марго вышла из ателье розовая, смеющаяся: она играла прелестно, просто прелестно, — и съемки подходили к концу.

— Знаешь что? — сказал Альбинус. — Я Дорианну приглашаю на ужин. Да, большой ужин, интересные гости. Вчера мне звонил один художник, вернее, карикатурист, который, знаешь, рисует всякую всячину — и очень смешно. Он только что приехал из Нью-Йорка, и говорят, что он гений своего дела. Я и его приглашу.

— Только я буду сидеть рядом с тобой, — сказала Марго.

— Хорошо, но помни, мое сокровище, я не хочу, чтобы все знали, что ты у меня живешь.

— Ах, это все знают, глупый, — сказала Марго и вдруг нахмурилась.

— Ты пойми, это ведь тебе неловко, а не мне, — разъяснял ей Альбинус. — Мне-то, конечно, все равно, но для себя же, сделай, пожалуйста, опять как прошлый раз.

— Но это глупо… И главное, вообще этих неприятностей можно было бы избежать.

— То есть как — избежать?

— Если ты не понимаешь… — начала она. («Когда же, собственно, он наконец заговорит о разводе?» — подумала она.)

— Будь благоразумна, — сказал Альбинус примирительно. — Я делаю все, что ты хочешь. Ты же прекрасно знаешь, киска…

К этому времени у него уже скопился небольшой зверинец из ласкательных прозвищ.

16

Все было как следует. На лакированном подносе в прихожей лежало некоторое число предусмотрительно подготовленных записок, на которых имена ожидаемых гостей объединялись в пары, чтобы каждый знал, с кем сядет рядом за ужином: доктор Ламперт [44] — Соня Гирш, Аксель Рекс — Марго Петерс, Борис фон Иванов — Ольга Вальдгейм и т. д. Представительный буфетчик (недавно поступивший) с лицом английского лорда (так, по крайней мере, находила Марго, иногда останавливавшая на нем взгляд, не лишенный некоторой симпатии) величаво встречал гостей. Через каждые несколько минут раздавался звонок. В гостиной было уже пять человек, не считая Марго. Вот явился Иванов — «фон» Иванов, ибо он полагал, что достоин, чтобы к нему именно так обращались. Он был худощав, лицом чем-то напоминал хорька, отличался гнилыми зубами и носил монокль. Вот явился писатель Баум, толстый, румяный, суетливый человек с сильными прокоммунистическими симпатиями и солидным доходом, с женою, стареющей, хорошо сложенной дамой, плававшей, в дни мутной юности своей, в стеклянном бассейне среди дрессированных тюленей.

Разговор в гостиной был уже довольно живой. Ольга Вальдгейм, белорукая полногрудая певица с волосами цвета апельсинового конфитюра и конфетной мелодичностью модуляций в голосе, рассказывала, как обычно, комичные истории о своих персидских кошках, которых у нее было полдюжины. Альбинус стоял, посмеиваясь, и, через белый бобрик старого Ламперта (прекрасного ларинголога и посредственного скрипача), посматривал на Марго: черное с тюлем платье с бархатно-оранжевой георгиной на груди очень ей, милой душке, шло. Сдержанная и туманная улыбка застыла на ее ярко накрашенных губах: похоже, она не вполне понимала, не морочит ли собеседник ей голову, — а в глазах у нее было особое ланье выражение, означавшее — и Альбинус прекрасно это знал, — что она ни слова не понимает из того, что ей рассказывает Ламперт: в данный момент тот развивал свои соображения о музыке Гиндемита [45].

Вдруг Альбинус заметил, что она жарко покраснела и встала. «Какая глупенькая… Зачем так вскакивать?» — подумал он. Входило сразу несколько человек. Дорианна Каренина, Аксель Рекс и двое малоизвестных поэтов.

Дорианна обняла и расцеловала Марго, у которой замечательно блестели глаза, как бывало во время плача. «Какая глупенькая, — подумал он опять. — Почему она так преклоняется перед этой бездарной актриской?»

Дорианна, впрочем, славилась своими плечами, Джиокондовой улыбкой и хриплым гренадерским голосом.

Альбинус шагнул к Рексу, который, видимо, не знал, кто здесь хозяин, и потирал руки, как будто их намыливал.

— Я очень рад вас видеть у себя, — сказал Альбинус. — Знаете, я вас представлял совсем не таким — полным коротышкой в роговых очках, хотя, с другой стороны, ваше имя всегда напоминало мне о секире [46]. Дамы и господа, перед вами человек, рассмешивший два континента. Давайте же надеяться, что он возвратился в Германию навсегда.

Рекс, перемигивая, стоял и делал маленькие кивки, продолжая намыливать ладони. Он щеголял роскошным костюмом, который казался как бы не в масть среди дурно скроенных немецких смокингов.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Альбинус.

— Не встречалась ли я где-нибудь с вашей сестрой? — спросила Дорианна своим милым баском.

— Моя сестра, увы, на небесах, — ответил Рекс мрачновато.

— Ах, извините меня, — еле выговорила Дорианна.

— Она еще не родилась, — добавил тот, берясь за стул рядом с Марго.

Взгляд довольно посмеивающегося Альбинуса опять вернулся к ней. Она как-то по-детски наклонилась к соседке — некрасивой, по-матерински заботливой художнице-кубистке Соне Гирш — и, слегка сгорбившись, со слезами на глазах, часто-часто моргая, говорила что-то. Он сверху видел ее маленькое пурпурное ухо, жилку на шее, нежную раздвоенную тень на груди. Лихорадочно и торопливо Марго несла совершенную околесицу и все прижимала ладонь к пылающей щеке.

— Мужская прислуга меньше ворует, — лепетала она. — Конечно, большую картину так просто не унесешь. Я прежде очень любила картины со всадниками, но когда видишь слишком много картин…

— Фрейлейн Петерс, — обратился к ней Альбинус, пытаясь отвлечь и успокоить, — познакомьтесь с человеком, рассмешившим два…

Марго судорожно обернулась и сказала:

— Ах, здравствуйте!

Рекс поклонился и, обратившись к Альбинусу, спокойно сказал:

— На борту парохода я читал вашу превосходную статью о Себастьяно дель Пиомбо [47]. Вы напрасно только не привели его сонетов.

— Они прескверные, — ответил Альбинус.

— Вот именно, — согласился Рекс, — но как раз это и пикантно.

Марго стремительно вскочила со стула и бросилась навстречу последней гостье — длиннолягой, засушенной особе, напоминавшей общипанную орлицу. Марго брала у нее уроки красноречия.

На ее место пересела Соня Гирш и обратилась к Рексу:

— Как вы оцениваете работы Кумминга? Я имею в виду его последнюю серию, виселицы и фабрики, знаете?

— Дрянь, — сказал Рекс.

Раскрылась дверь в столовую. Мужчины стали глазами искать своих дам. Рекс немного отстал. Альбинус, уже взяв под руку Дорианну, посмотрел, ища Марго. Она мелькнула далеко впереди, среди плывущих в столовую пар.

«Нынче она не в ударе», — подумал он обеспокоенно и передал свою даму Рексу.

Уже за омаром разговор в том конце стола, где сидели (этот ряд имен лучше всего разместился бы в круглых скобках) Дорианна, Рекс, Марго, Альбинус, Соня Гирш и Баум, сделался громким, но каким-то разнобоким. Марго одним глотком опорожнила третий бокал вина и теперь сидела очень прямо, сияющими глазами глядя перед собой. Рекс, не обращая внимания ни на нее, ни на Дорианну, имя которой его раздражало, спорил наискосок через стол с писателем Баумом о приемах художественной изобразительности. Он говорил: