Дурная кровь

Родственники, по-видимому, обо всем прослышали. Уж кто им рассказал, один бог знает. Софка понимала, что, несмотря на все старания, тайное неизбежно становилось явным. Как только родичи заметили, что дом украшается и прибирается, — словно догадавшись, в чем дело, они стали ежедневно наведываться. Как знать, может быть, мать тайком от Софки сама позвала их и сообщила им роковую весть, умоляя пощадить дочь и ничего не говорить ей до последней минуты.

Именно этим Софка и объясняла себе их странное, необыкновенное теплое к ней отношение. Все они, выходя от матери с убитым видом, не спускали глаз с девушки, словно больше всего сожалели о том, что их покидает Софка, что они ее больше не увидят и что ей, ни в чем не повинной, придется страдать на чужбине.

Одна только тетя Стоя не поддалась общему настроению. Она пришла, расцеловалась с Софкой внизу, и там и осталась, и, лишь наговорившись с ней досыта, пошла наверх к матери и остальным женщинам. Но скоро, очевидно как только тетка узнала о продаже дома, до Софки донеслись ее шумные протесты и брань.

Напрасно женщины, и особенно мать, старались унять ее, чтобы она не кричала и не бранилась так громко — не дай бог Софка внизу услышит, — ничего не помогало. Временами, когда наверху распахивалась дверь, Софка слышала крик, шум и ругань. Все это явно относилось к ее отцу.

— Замолчи!

— Не буду молчать, ну вас! — слышался прерывистый, приглушенный крик тетки, словно множество рук пытались заткнуть ей рот. — Знаю я. Вы думаете, не знаю? Все вижу. Неужели до этого дошло? Неужели она (видимо, Софка) не достойна ничего лучшего? Ну, так я буду и кормить и беречь ее. А ты-то, ты? (Эти слова, видимо, относились к матери.) Языка нет, говорить не умеешь? Почему ничего ему не сказала? Как же, муж он тебе! Лишь бы дорогой муженек был рядышком, а остальное все трын-трава!..

Софка слыхала, что после этих слов на тетку еще больше накинулись и силой заставили ее замолчать.

VIII

На второй день троицы, вечером, сверху, от таможни, вдруг раздались заливистые звуки кларнета, выводившие странную и замысловатую мелодию. Мать, словно только этого и ждала, поспешно выбежала из комнаты.

— Софка, это он!

Софка стала как вкопанная. Не могла поверить. Неужели отец так далеко зашел, что приводит покупателя, которому собирается продать последнее, с музыкой и пением?! Но тут же поняла: он так делает для того, верно, чтоб как можно лучше все скрыть.

Перепуганная Магда бросилась по лестнице зажигать свет на втором этаже. Вскоре перед воротами остановился экипаж, и Софка услышала чужой, но все же знакомый голос:

— Отворите!

Не глядя, в чем они и одеты ли как следует, обе, и Софка и мать, побежали со свечами к воротам.

Отворив ворота, они действительно увидели эфенди Миту, выходящего из экипажа. При тусклом свете свечей лица его не было видно, и они узнали его по одежде. За ним вылез другой человек, крупный, в крестьянском гуне — из-за темноты рассмотреть его сразу не удалось, но, очевидно, это был покупатель дома. Расплатившись с музыкантом и кучером, введя и привязав к тутовнику красивого рыжего оседланного коня, шедшего за экипажем (наверняка это была лошадь покупателя, на которой он уедет после ужина), приехавшие вошли во двор.

То ли от вина, то ли от напряжения, с которым он разыгрывал пьяное веселье, лицо отца было бледным и одутловатым. Войдя во двор, он показал гостю на дом.

— Вот, газда Марко, и мой сераль, дом эфенди Миты. Это моя хозяйка, а это дочь моя, моя Софка, папина дочка!

Протянув матери руку, которую та поцеловала, отец вздрагивающими, морщинистыми руками стал, нежно гладить Софку по волосам и щекам. Ласка эта потрясла ее.

Гость, газда Марко, смущенно пожал матери руку. Софка не знала, как поступить: тоже пожать ему руку или поцеловать? Он не выглядел стариком. Но гость, как бы заметив ее замешательство и желая помочь, сам поднес свою руку для поцелуя.

— Будь здорова, дочка! — сказал он ей.

Затем все тронулись к дому. Софка видела, что гость буквально пожирал глазами дом, который теперь, когда его прибрали, выглядел как-то по-другому, веселее, вырисовываясь в ночной темноте большой четырехугольной массой и сияя огнями окон. Софка заметила также, что покупатель не сводит глаз с матери.

Мать шла впереди, от радости и волнения голос ее слегка дрожал, она пыталась это скрыть — срам проявлять свои чувства при чужих! — и преувеличенно громко отдавала Магде приказания:

— Магда, Магда! Накрывай на стол! Гости приехали!

А Магда совсем растерялась. Не знала, куда деть себя. Когда же она оказалась перед хозяином и поцеловала ему руку, то и вовсе лишилась дара речи. Отец вздрогнул при ее появлении, удивился, но приветствовал ее столь же сердечно:

— А, Магда! Ты еще здесь, Магда?

— Я… я… еще… еще… — заикалась она, почти обиженная его вопросом. — Здесь я, куда же мне деваться, хозяин! Здесь!

— А как твои в деревне, живы, здоровы?

— Живы, живы, хозяин! — суетливо отвечала Магда, стыдясь, что он, ее хозяин, должен думать еще и о ее родных. Гостей ввели в гостиную. К счастью, мать, словно предчувствуя, не убирала ничего, и комната была такой, как в первый день праздника.

Софка знала, как приятно отцу видеть дом хорошо убранным. Как приятно будет ему удивление гостя при виде такого убранства, всех этих тарелок, графинов и кувшинов из старинного золота и серебра, расставленных по полкам и освещенных пламенем двух толстых свечей в высоких подсвечниках. Вся эта утварь была недавно вычищена и блестела на красном фоне мебели, подушек и ковров. По стенам колыхались развешанные полотенца, и это придавало комнате еще большую свежесть и великолепие.

Торопливо расставляя на кухне на большом подносе блюда с едой для отца и гостя, Софка слышала сверху, как гость, пораженный и напуганный приемом, не перестает смущенно извиняться за свое вторжение, отказывается сесть на подушки, опасаясь их запачкать, просит стул и то и дело говорит отцу:

— Ну, Мита, я пойду, не буду надоедать.

Но мать не давала гостю слова сказать. Если бы он приехал даже один, его бы все равно встретили радушно, а уж раз он приехал с самим хозяином… Поэтому она поминутно кричала сверху:

— Магда, несите!

Софка знала, что эти слова относились к ней. Магда уже снесла наверх закуски и ракию и передала их матери, которая, не присаживаясь, стала потчевать гостей. Теперь очередь была за Софкой. Приготовив все, Софка поднялась наверх и внесла в комнату большой серебряный поднос с разными кушаньями. Ставя его перед сидевшими, она нагнулась и увидела, что гость не спускает с нее глаз, в особенности, когда косы ее упали, открыв точеные линии ее тела. Быстро выпрямившись и закинув косы за плечи, счастливая и зардевшаяся, она спустилась на кухню к Магде. А та, ни о чем не подозревая и меньше всего думая о продаже дома, обрадованная приездом хозяина и тем, что он поговорил с ней, непрестанно ворчала, браня и укоряя себя, как это она, дура набитая, не догадалась, что приедет хозяин, когда в ночь под субботу ей снился такой сон…

Наверху ужинали. Больше пили, чем ели. Магда скоро увидела, что вина, которое она купила и принесла на праздник, не хватит. Чтобы потом, глубокой ночью, ей не пришлось за ним бегать, она то и дело протискивалась в узкие окна погреба и там, раздвинув обручи на бочке и просверлив дырочку, цедила вино Тоне. В оправдание совершаемой кражи, вылезая из погреба, она бормотала, словно желая отомстить Тоне:

— Мужик! Забрался как моль. Замков понавесил, будто кто вино его выпьет…

Она носила вино на кухню, там разливала по разным кувшинам и сосудам, чтобы ни мать, ни Софка ни о чем не догадались; она знала, что ей за это не поздоровилось бы. Силой заставили бы отнести вино в погреб и вылить назад в бочонок.

Софка заметила, что с наступлением ночи гости наверху вели себя все непринужденнее. Каждый раз, когда мать спускалась, чтобы отдать Софке или Магде новое распоряжение, Софка слышала, как гость, оставшись наедине с отцом, говорил, словно подтверждая свое решение купить дом: