Возвращение «Back»

— В самом деле, — сказал он моей бабушке, — эта парочка может благополучно встречаться и после замужества Септимании.

Вот так, невольно, Септимания превратилась в мадам д’Эгмонт.

Супруг ее, Казимир-Август д’Эгмонт Пиньятелли, был человеком почтенным, молчаливым и наискучнейшим.

Итак, превратившись в графиню д’Эгмонт, моя дражайшая подруга, как теперь принято выражаться со свойственными нашему времени простоте и вкусу, породнилась с одной из самых значительных семей, раскинувшей свои ветви по всей Европе. Другими словами, она стала принцессой де Клевз, принцессой Империи, герцогиней Гельдерской, Жуерской, Агригентской, а также — по велению Карла Пятого — герцогиней Испанской, встав на одну ступень с первыми леди Европы герцогиней Альба и Медина-Коэли. Если бы я пожелала, то могла бы еще на четырех страницах продолжить рассказ о титулах великого и могущественного рода д’Эгмонтов, который восходит по прямой линии к правящим герцогам Гельдерским и который на глазах у всей безутешной аристократии Европы вымирал, так и не произведя на свет наследника. Позже всегда говорили, что в этом вина мадемуазель Ришелье.

Но что бы там ни говорили, а мадам д’Эгмонт великолепно ладила со своим супругом. Однако не более того. Приблизительно в те же самые дни состоялась и помолвка мадемуазель Нивернэ с месье де Жизором. Но спустя несколько месяцев после свадьбы месье де Жизор был убит. Бедный, бедный юноша!

И юным влюбленным после замужества Септимании так ни разу и не пришлось свидеться.

Шло время, а мадам д’Эгмонт так и не смогла его забыть. Более того, она буквально лишалась чувств, заслышав его имя. Что и произошло, когда в один прекрасный день принц Аббо де Зальм намеренно упомянул в беседе его имя — бедняжка, с ней тут же случились ужасные конвульсии. И потом все приличные семейства закрыли для этого старого горбуна двери своих домов.

А в те самые времена жил один старый-престарый человек. Он был из знаменитого рода де Люзиньянов. Никто никогда его не видел и даже не знал в лицо. Зато имя его было на слуху у всех. Звали его Видам де Пуатье. Известно было, что проживал он один в огромном доме, и дом этот был знаменит. Но хозяин его оставался для всех невидимкой. Это был крайне эксцентричный человек. Так что теперь ты вполне можешь представить изумление графини д’Эгмонт, когда в один прекрасный день она получает письмо, в котором он приглашает ее к себе под предлогом, что у него — якобы — есть для нее нечто важное, оговорившись, что не имеет возможности нанести ей визит лично, поскольку, как он изволил выразиться, был „неперемещаем“ — фраза, которая, как потом выяснилось, и если у тебя еще хватит терпения выслушать свою бабушку до конца, была, как ты убедишься, в наивысшей степени важной для дома Ришелье.

Мадам д’Эгмонт не желала об этом слышать. Но неожиданно вмешался ее отец-маршал и настоял на визите. И ей пришлось уступить.

И вот настал день, когда она села в великолепную, запряженную шестерней, карету и отправилась в путь. Правда, как выяснилось уже в дороге, форейторы даже не знали, куда ехать, поскольку давным-давно позабыли дорогу в его дом. Но в конце концов она благополучно добралась и ее встретили, проводив через самую обыкновенную и ничем не примечательную дверь, которая снаружи никак не выдавала то, что ей предстояло увидеть внутри. Дом Видама был настоящим сказочным дворцом — ни более и не менее. Мадам д’Эгмонт — которая, разумеется, привыкла к элегантности отцовского дома и к великолепию особняка своего двоюродного дедушки-кардинала, дома, которому не было равных в Париже — была ошеломлена тем, что предстало перед ее взором. Античные статуи, чередуясь с живыми вечнозелеными деревьями, украшали парадную мраморную лестницу; ливрейные лакеи выстроились в два ряда вдоль дворцовых галерей и вестибюлей; залы сверкали небывалой роскошью и, соединяясь анфиладой, переходили в прекрасную оранжерею под высоким прозрачным куполом, где были апельсиновые и миртовые деревья, и к куполу поднимались цветущие кущи роз. Ее проводили к уединенному, похожему на лесной эрмитаж, павильону с простой деревянной лестницей и грубыми перилами. Слуги удалились и оставили ее одну. Она поднялась по ступенькам и неожиданно оказалась в удивительной комнате, напоминающей не что иное, как самый настоящий хлев, разве что безупречно чистый и уютный. На узкой лежанке спал старик. На голове его была повязана шаль. Мадам д’Эгмонт сделалось крайне неловко. Ожидая, пока старый Видам проснется, она осмотрелась вокруг. Кругом были чистейшей белизны стены, рядом, в самом деле, были настоящие стойла, и в них — пять или шесть коров. Напротив лежанки простая деревянная мебель. И во всем — совершенная, безукоризненная чистота. Ей даже показался забавным этот интерьер, напоминающий театральные декорации во дворце в самом центре Парижа. Мадам д’Эгмонт присела на низкий плетеный стул и стала ждать. Прошла четверть часа — она кашлянула. Потом кашлянула громче. И, наконец, оставив все свое воспитание и скромность, кашлянула так сильно, что у нее чуть ли не пошла горлом кровь. Однако увидав, что усилия ее тщетны и старый джентльмен спит сном младенца, она решила, что это просто смешно — уйти, не обменявшись ни с одной живой душой, даже с пажом Видама, который все это время ожидал ее внизу, ни единым словом.

Итак, собравшись у Ришелье, все мы с нетерпением ждали возвращения мадам д’Эгмонт. И вот, когда мы уже до слез хохотали, слушая ее рассказ, в дверь незаметно вошел ее отец-маршал и стал страшно вращать глазами и шевелить усами, что было явным признаком его недовольства.

— Графиня д’Эгмонт, — произнес он таким противным голосом, на какой только был способен, что уже немало говорит об этом субъекте, — я считаю, что вы вели себя неподобающе с человеком его лет, положения и здоровья. Я бы посоветовал вам всенепременно и завтра же утром ехать к нему еще раз.

— Но месье, как же, по-вашему, мне его разбудить? — сказала она, и это прозвучало так нежно и в глазах ее было столько ласки и озорства, что она буквально околдовала нас своими чарами.

Но, как бы там ни было, мадам д’Эгмонт пришлось уступить, и маршал резко повернул беседу в другое русло, правда, недовольство его так и прорывалось наружу, пока он, ко всеобщей радости, не покинул наше общество. И лишь только он вышел, мадам д’Эгмонт сникла и посетовала на его нестерпимо тяжелый нрав. Оказывается, она боялась ненароком рассмеяться в лицо господину Видаму и так или иначе оказаться в недостойной роли маленькой девочки, глупо подшучивающей над стариком. И открыла истинную причину — ее мучило злое предчувствие, которое нашептывало ей, что следующий визит к Видаму обернется бедой.

На следующий день он принял ее, сидя в постели. Но вид у него был такой изможденный, что бедняжка вся затрепетала, поняв, к своему ужасу, что дни его сочтены. Однако Видам начал разговор без тени смущения.

Месье де Пуатье самым галантным образом поблагодарил ее за то, что она приняла его приглашение и, ни словом не обмолвившись о ее первом визите, который он благополучно проспал, вручил мадам д’Эгмонт некий сверток. В нем хранились письма от покойного графа де Жизора, адресованные на имя месье де Пуатье. И тут же стал умолять их прочитать. Бедняжка. Давясь слезами, она обнаружила, что все они без исключения были посвящены ей, и ей одной. Граф де Жизор писал о ней с такой нежностью, с такой страстью, что, как она сказывала потом, сердце ее словно попало в раскаленные тиски. Но это было еще не все. Дело в том, что в некоторых письмах упоминалось и о другом человеке — некоем несчастном ребенке, которого когда-то отверг отец — причем не кто иной, как сам маршал де Бель-Иль. Благородный юноша хлопотал за этого ребенка и умолял Видама оказать ему свое покровительство. „Уверен, с войны не вернусь, — писал он, — и призываю вас присмотреть за Севераном, чтобы я мог умереть с сердцем, спокойным за судьбу хотя бы этого человека“.

Мадам д’Эгмонт несколько минут безутешно плакала, сидя у изголовья старика. И как только она выплакалась, Видам впервые за все это время открыл глаза.