Приключения Перигрина Пикля

Произнося первые два слова, сей отменный актер наклоняется, и кажется, будто он и в самом деле берет что-то с пола; продолжая говорить следующий стих, он делает вид, будто развертывает письмо; упоминая о стреле, протыкающей глаз, он тычет указательным пальцем в свой собственный орган зрения, затем с необычайной силой отскакивает, выкрикнув слово «вздрогнул». А когда он доходит до «наземь с ужасом его швырнул», дрожит всем телом и роняет воображаемую бумагу из руки.

Такими же нелепыми жестами он сопровождает следующие слова:

Актер дико таращит глаза, жалостно вздыхает дважды, словно вот-вот задохнется, трет лоб и, нагнувшись, делает вид, будто хватает что-то с полу. Не обходится он без такой же немой игры, когда заканчивает свой рассказ стихами;

Здесь этот рассудительный актер изображает смущение и тревогу. Алонзо устремляет взгляд неведомо на какой предмет и вдруг отводит его с ужасом, затем с невероятной силой сжимает кулак, словно намереваясь двинуть им прямо в нос Изабелле, и в страхе сует его за пазуху, как вор, пойманный на месте преступления. Если бы актеру запретили пользоваться даром речи и зрители могли только видеть, но не слышать, подобная игра, быть может, передавала бы смысл того, что происходит, но если он свободен выражать свои мысли словом, нет ничего более пошлого, ненатурального и шутовского, чем эта ненужная пантомима. Я отнюдь не помышляю лишить представление прелести игры, без которой самые тонкие чувства, облаченные в самые изысканные покровы, покажутся бездушными и вялыми. Но это столь же непохоже на виденное нами кривлянье, сколь непохоже поведение Туллия на трибуне на выходки паяца в театре скоморохов. Во имя истины я взываю к наблюдательности каждого, кто размышлял над изяществом осанки и уместностью жестов, которые хорошо знакомы всем наблюдавшим живых людей. В самом деле, я знал одного гасконца, члены коего были столь же красноречивы, как и его язык. Он никогда не произносил слова «спать», чтобы не склонить при этом голову на руку; когда ему случалось говорить о лошади, он всегда срывался с места и суетился, бегая по комнате, если, конечно, это не мешало присутствующим; в противном случае он удовлетворялся громким ржаньем. Когда ему приходилось упоминать о собаке, он помахивал фалдами и весьма выразительно скалил зубы, но однажды он изъявил желание испражниться, столь натурально дав знать о своем намерении, что все присутствующие зажали нос, полагая, что он его осуществил. Но никогда и никому не приходило в голову считать его поведение образцовым. Что касается меня, я считаю, что актер, о котором мы говорим, прекрасно сыграл бы роль лакея при Панталоне в пьесе «Персей и Андромеда» и, может быть, имел бы успех, превратив «Месть» в пантомиму; в этом последнем случае я советовал бы ему выйти на сцену, запасшись пригоршней муки, дабы обсыпать ею лицо, когда он произносит слова «не двигаясь, стояла жертва» и т. д., а при упоминании о ехидне ему следовало бы отвратительно зашипеть. Но перейдем к другой сцене, в которой сей современный Эзоп особенно прославился; я разумею его призвание, заключающееся в словах: «Знайте, это — я!» Быть может, его манера изменилась с той поры, как я его видел; но, уверяю вас, его тогдашнее поведение показалось мне столь странным, что у меня мелькнула мысль, не случился ли с ним эпилептический припадок, ибо он шатался и задыхался в течение двух минут, словно его хватил удар, а затем, кривляясь и извиваясь так, словно его кусали блохи, исторг из своих легких звук «я», точно поднял огромный якорь со дна моря.

С этой критикой согласилось большинство членов Общества, отнюдь не преклонявшихся перед упомянутым актером; а его почитатель ничего не ответил и шепотом спросил соседа, не предлагал ли Пикль какую-нибудь пьесу в театр и не получил ли он отказ.

Глава XCV

До сей поры Перигрин называл себя писателем, но не пожинал плодов этой профессии, если не считать той маленькой славы, какую он стяжал своей последней сатирой. Теперь, по его мнению, настало самое время «предпочесть сытный пудинг пустой похвале». Поэтому он заключил соглашение с издателями на перевод одного произведения за плату в двести фунтов. Когда соглашение было подписано, он принялся за работу весьма рьяно, вставал рано утром и трудился целый день; он покидал дом, как и летучие мыши, только по вечерам, появлялся в кофейне, чтобы почитать газеты и поболтать до девяти часов, затем возвращался домой, где после легкой закуски ложился спать, чтобы проснуться утром с петухами.

Такая внезапная перемена в образе жизни сильно повлияла на его здоровье; впервые пищеварение у него испортилось, вследствие чего испортилось расположение духа, что в свою очередь отразилось на мыслительных его способностях. Заметив это, он тотчас обратился за советом к молодому лекарю, члену Общества писателей, — в ту пору одному из самых близких знакомых нашего героя.

Сын Эскулапа, ознакомившись с обстоятельствами, открыл истинную причину болезни, а именно отсутствие телесных упражнений, посоветовал ему не столь рьяно предаваться занятиям, пока он постепенно не привыкнет к сидячей жизни, умеренно услаждать себя бутылкой и встречами с друзьями, отучать себя от прежнего образа жизни не сразу и помимо этого, проснувшись утром, начинать день прогулкой. Для того же, чтобы сие последнее предписание оказалось приятным, доктор обещал сопутствовать ему в этих ранних прогулках и даже познакомить его с небезызвестной особой, дававшей нечто вроде публичных завтраков второстепенным знатокам искусств и часто приходившей на помощь тем, кто добивался его поддержки и одобрения.

Такое предложение пришлось по душе нашему молодому джентльмену, ибо помимо выгоды, которую сулило ему столь ценное знакомство, он предвкушал немало пользы и развлечений от беседы с многочисленными учеными гостями. Обстоятельства, связанные с его здоровьем, и его собственная выгода совпадали и в другом отношении: прием у министра происходил рано утром, благодаря чему он мог совершать прогулку, являться на прием и завтракать в их философическом кружке, не забывая в то же время своих занятий.

Условившись заранее, лекарь проводил нашего героя в дом этого прославленного мудреца, коему он представил Перигрина как джентльмена, обладающего большим вкусом и горячо желающего с ним познакомиться; но еще раньше он отрекомендовал Перигрина молодым человеком, весьма честолюбивым, умным и воспитанным, которому предстоит играть большую роль в обществе, а потому способным стать весьма ценным помощником такого покровителя и благодаря своим талантам, неустрашимости и горячему нраву сделаться надежным герольдом его славы. Вот почему Перигин был весьма приветливо встречен хозяином, весьма учтивым человеком, обладающим некоторой ученостью, великодушием и вкусом; но у него была слабая струнка — он стремился к тому, чтобы все почитали его неподражаемым образцом этих трех добродетелей.

С целью приобрести и упрочить такую репутацию он предпочитал, чтобы его дом был открыт для всех, кто считал себя способным заниматься литературой, вследствие чего его окружали самые разнообразные претенденты; но он никого не обескураживал, полагая, что и самый ничтожный из них может способствовать его славе. Болтун хоть и не почует запаха дичи, но может вспугнуть ее и своим тявканьем споспешествовать доброй молве. Нечего поэтому удивляться, что молодой Пикль с его способностями был не только допущен, но и приглашен в свору. Удостоенный короткой приватной аудиенции в кабинете, наш молодой джентльмен был препровожден в другую комнату, где находилось с полдюжины приверженцев мецената, который через несколько минут появился с самым милостивым видом и, встреченный пожеланием доброго утра, уселся с ними без всяких церемоний за завтрак.