Буревестник

Внезапно из лесу донесся такой страшный звериный вой, что Прикоп невольно вздрогнул и отодвинулся от планшира. Это был даже не вой, а какой-то дьявольский стон, в котором слышались и голод, и ярость, какой-то ужасный, леденящий душу вопль. Потом снова наступила тишина, словно ничего не произошло, словно вопль раздался не на яву, а во сне — не в том, в котором они плыли по воздуху в теплом тумане, а в другом, мгновенно прервавшемся сне. Теперь опять все было тихо. Из кубрика жилого помещения команды, на баке, где голые, обливавшиеся потом люди курили и играли в карты, послышалось треньканье гитары.

Прикоп выплюнул окурок в плескавшуюся вокруг корабля черную, маслянистую воду. Кто-то спускался по трапу с командного мостика, насвистывая по-птичьи: фиу-фиу-фиу-фи! фи! фи! Прикоп оглянулся. У спустившегося — толстого, лысого, седого человека в одних трусах — был мясистый нос и отвисшая нижняя губа, придававшая его лицу выражение человека, который все видел, все знает и которому все опротивело. Это был старший механик — второй румын на борту «Арабеллы Робертсон». Он подошел к Прикопу и облокотился рядом с ним на планшир. Струйка пота текла у него по щеке.

«Арабелла Робертсон» медленно скользила вдоль темной стены леса. Горячий воздух был насыщен пряными, сладкими запахами. Высоко в небе тускло сквозь пелену тумана мерцали звезды.

Ночная тишина снова огласилась далеким звериным воем. Старший механик вздрогнул и выругался:

— Ишь, черт, напугал! Вот бестия! И кто же это такой? Ягуар, что ли?

Прикоп не ответил. Показывая зубы, он смеялся испугу старшего механика.

Тот обиженно покосился на своего собеседника:

— Ну тебя к черту, Прикоп! Чего зубы скалишь? Хочешь меня укусить?!

— Смеюсь, что вы испугались.

Откуда-то снизу, словно из морской пучины, раздался протяжный, жалобный голос. Старший механик с Прикопом нагнулись через планшир. Узкая, тонкая, острая, как копье, черная лодка скользила в нескольких саженях от парохода. В ней виднелись три темные фигуры. Двое гребли, — у каждого в руках было по одному веслу, — третий, стоя, о чем-то жалобно просил. Старший механик ответил ему, насколько мог понять Прикоп по-испански. Но люди в лодке говорили, казалось, на другом, совершенно неизвестном языке, хотя может быть, подумал Прикоп, это испанский язык звучит в их произношении иначе и становится таким же странным и таинственным, как этот лес, который возвышается над «Арабеллой Робертсон».

Со стороны моря продолжал доноситься голос, обращавшийся к старшему механику и о чем-то тихо, почти шепотом его просивший.

— Что они хотят, господин Стяга? — спросил Прикоп.

Оттого, что у старшего механика было любимое словечко: «Стяга», которое он часто употреблял, когда ругался, никто не помнил его настоящего имени и все люди, на всех пароходах, уже много лет звали его просто Стягой.

Старик не ответил и включил прожектор, который был установлен здесь, на левом борту, в носовой части верхней палубы, у трапа, ведшего к капитанскому мостику. Ярко осветилась лодка и зеленоватая, неподвижная вода, напоминавшая скорее болото, чем море. Лодка была темно-коричневая и в ней находились три темно-коричневых человека в широкополых соломенных шляпах и рваных рубахах, обнажавших худые, высохшие руки с тонкими мускулами. Один из них, стоя в лодке, казалось, чего-то ждал. Старший механик отправился в свою каюту, вскоре вышел оттуда, держа в руке что-то завернутое в скомканную газету, и кинул этот комок подальше в море. Гребцы одним взмахом весел подгребли к тому месту, куда он упал, индеец присел на корточки, протянул тонкую руку с большой, продолговатой, беловатой опухолью у кисти, схватил комок, развернул его, вынул из него бумажку и, повернувшись к слепившему его прожектору, снял шляпу.

— Gracias! Muchas gracias! [5] — сказал он.

Прикоп увидел толстые, растрескавшиеся губы с облезшей кожей и все его лицо, обезображенное такими же белыми пятнами и опухолями, как на руке. Потом все вдруг исчезло в кромешной тьме — Стяга выключил прожектор.

— Что вы им кинули?

— Доллар… Они хотели нам что-то продать, но эти несчастные больны… Лучше уж у них не покупать. Они продают фрукты, птицу, яйца. Купишь, а потом среди команды появляется болезнь, которую неизвестно чем и как лечить. Эти теперь довольны, бедняги. Поплыли домой по своим болотам. Здешние леса, Прикоп, стоят в воде, деревья корнями уходят в воду. Вот они лесом и добираются домой на лодке… если только их по дороге не сожрет ягуар…

«Арабелла Робертсон» почти беззвучно скользила в удушливой темноте. Наверху, в штурвальной рубке, мулат-лоцман с вечной папиросой в зубах медленно менял положение штурвала. Команде не спалось в кубрике — по голым телам струился пот.

Прикоп и старший механик долго стояли молча, облокотившись на планшир.

— Что нам делать, господин Стяга? — чуть слышно спросил Прикоп.

— Насчет чего?

— Да насчет службы, конечно.

— А что?

— Вы сами не видите? Ведь мы с голода подыхаем… Я, господин Стяга, так жить больше не могу. Надоело.

— Чего тебе не хватает? Денег? — спросил старик, скептически улыбаясь.

Прикоп промолчал.

— Баб?

Молчание.

— Хочешь большим человеком стать?

— Всего хочу, — процедил сквозь зубы масленщик. — И денег, и баб, и всего. Помните представителя пароходства, который поднялся к нам на корабль в Пунта-Аренас? Шляпа, сигара в зубах, руки в карманах — что твой паша! А мы что… Хуже нищих…

— Фиу-фиу-фи! — чирикнул Стяга, которому стало смешно. — Уж не хочешь ли ты стать судовладельцем? Для этого, голубчик, требуется капитал… Ты что, капиталист?

Прикоп злобно обругал капиталистов вместе с их капиталами.

— Из тебя бы, Прикоп, в прежнее время вышел хороший пират. А теперь твое дело табак… Не родила тебя мать капиталистом, значит терпи…

— Лучше бы вовсе не рожала… — мрачно откликнулся Прикоп.

Старик внимательно посмотрел на своего собеседника.

— Смотри, Прикоп, не наглупи… — проговорил он, потом с легким птичьим посвистом отправился на противоположную сторону палубы и постучал в дверь.

— Who’s there? Come in! [6] — ответил чей-то голос.

Старший механик вошел. Стоя посреди каюты, пахнувшей мылом и одеколоном, высокий, худой брюнет, в одних кальсонах и майке, раскладывал на кровати кипу чистых белых рубах. К стенам были приколоты кнопками фотографии всевозможных размеров, изображавшие женщин. Некоторые из них были сняты нежно прижимающимися к хозяину каюты, Спиру Василиу, старшему помощнику капитана «Арабеллы Робертсон».

— Что, старина? — сказал он приятным баритоном, улыбаясь и показывая белоснежные зубы, что очень нравилось женщинам, отвлекая их внимание от редеющих волос и начавшей обозначаться лысины старшего помощника.

— Садись. Выпьешь виски?

Мохнатыми руками (Спиру Василиу был очень волосат), украшенными золотыми часами с золотым браслетом и массивным золотым кольцом, он принялся доставать из шкафчика бутылку и стаканы.

— Что это ты, Спиру? Разбираешь белье?

— Готовлюсь к встрече с каракасскими красавицами, — со смехом ответил Василиу.

— Вот поймаешь злостный тропический сифилис, тогда и будешь знать, — сказал старик.

— Волков бояться — в лес не ходить, — смеялся Спиру Василиу, пожимая плечами. — Мы один раз живем на свете. Надо пользоваться…

— Тебе что! Другой заботы у тебя нету… — пробормотал старик, вспомнив о Прикопе.

— По одной в каждом порту! — весело хохотал Спиру Василиу, окидывая взглядом висевшие на стене фотографии.

Из леса снова раздался грозный звериный рык. Старик насторожился, но звук не повторялся.

— Знаешь что, Спиру? — начал он. — Этот Данилов — липованин [7] из машинного отделения… когда ты решишься на что-нибудь рискованное, то возьми его — пригодится. Он вроде ягуаров, которые ревут в этих зарослях.